Рафаэль Альберти

ТИЦИАН

                    Была Диана там, Каллисто и Даная,
                    был Вакх, Эрот, бог сладостных проказ,
                    ультрамарин вельмож, лазурь морская,
                    Венерин пояс, сорванный не раз,
                    буколика и пластика поэмы,
                    и полный свет и полный голос темы.

                    О молодость, чье имя - Тициан,
                    в чьей музыке и ритм и жар движений,
                    чьей красотой им строй высокий дан,
                    в чьей грации так много выражений.
                    Пора веселья, алый, золотой,
                    вкус диспропорции в гармонии простой.

                    На серебристых простынях тела,
                    любовным предающиеся ласкам,
                    альков, парчовый занавес и мгла -
                    доступное лишь этим звонким краскам.
                    Нет, в золотое кистью не облечь
                    ни лучших бедер, ни подобных плеч!

                    Сиена - сельвы детище и зноя,
                    и золотистый мрак лесных дорог,
                    и в золоте сафического строя
                    весь золотой от солнца козлоног,
                    и в золотой текучей атмосфере
                    колонны, окна, цоколи и двери.

                    Грудь Вакха золотит струя вина,
                    стекая с бледного чела Христова,
                    и в лике божьей матери - она,
                    все та ж Венера золотая снова,
                    и переходит кубок золотой
                    к любви Небесной от любви Земной.

                    Любовь, любовь! Шалун Эрот, губящий
                    сердца людей незримых стрел огнем,
                    бездумно в сердце Живопись разящий
                    светящимся, пылающим копьем.
                    Век полнокровья! Он бродил влюбленным
                    по лунным высям, звездным бастионам.

                    Счастливой, пышной юности цветник,
                    великий маг из Пьеве ди Кадоре!
                    С горы Венеры брызжущий родник
                    в стране, где нет зимы, в стране Авроры.
                    Пусть и в веках сияет зелень лета
                    Приапу кисти, Адонису цвета!
 

Аполлинер Гийом

КЕЛЬНСКАЯ ДЕВА С ЦВЕТКОМ ФАСОЛИ В РУКЕ

                   В ее руке цветок, она светловолоса,
                   И так же белокур Исус, ее дитя.
                   Глаза ее чисты, как утренние росы,
                   Большие, синие, они глядят, грустя.

                   На створках триптиха застыли две святые,
                   Задумавшись о днях своих великих мук;
                   И ангелочков хор мелодии простые
                   Выводит в небесах, пугливо сбившись в круг.

                   Три дамы и дитя когда-то в Кельне жили.
                   Цветок близ Рейна рос... И, вспомнив журавлей,
                   Художник поспешил представить в изобилье
                   Малюток с крылышками облака белей.

                   Прекрасней Девы нет. Близ Рейна в доме скромном
                   Жила она, молясь и летом и зимой
                   Портрету своему, что мастером Гийомом
                   Был создан в знак любви небесной и земной.

                   Перевод М. Кудинова
 

 

 

Барбье Огюст

МАЗАЧЧИО

                Ах, есть ли что для нас ужасней и грустней,
                Чем это зрелище, давящее, как своды:
                Божественный народ под бременем невзгоды,
                Таланты юные, что гибнут в цвете дней!
               
                Мазаччио, ты жил в век горя и скорбей,
                Дитя, рожденное для счастья и свободы,
                Твой облик говорит про горестные годы;
                Сведенный скорбью рот и мрачный блеск очей.
               
                Но смерть твоя пришла и кисть остановила.
                На небесах искусств ты - яркое светило,
                Звезда, взошедшая, чтоб тотчас же упасть!
               
                От яда ты погиб и юным и любимым.
                Но все равно тебя огнем неотвратимым
                Сожгла бы гения мучительная страсть!
               
                Перевод Вс. Рождественского

Бодлер Шарль

МАДОННЕ

Ех-vоtо* в испанском вкусе
Хочу я для тебя, Владычицы, Мадонны,
На дне своей тоски воздвигнуть потаенный
Алтарь; от глаз вдали, с собой наедине,
Я Нишу прорублю в сердечной глубине.
Там Статуей ты мне ликующей предстанешь
В лазурном, золотом, вернейшем из пристанищ.
Металла Слов и Строф чеканщик и кузнец,
На голову твою я возложу Венец,
Созвездиями Рифм разубранный на диво.
Но к смертным Божествам душа моя ревнива,
И на красу твою наброшу я Покров
Из Подозрений злых и из тревожных Снов
Тяжелый, жесткий Плащ, Упреками подбитый,
Узором Слез моих, не Жемчугом расшитый.
Пусть льнущая моя, взволнованная Страсть,
Дабы тебя обнять, дабы к тебе припасть,
Все Долы и Холмы по своему капризу
Обвить собой одной - тебе послужит Ризой.
Наряду Башмачки должны прийтись под стать:
Из Преклоненья их берусь стачать.
След ножки пресвятой, небесной без изъяна,
Да сохранит сие подобие Сафьяна!
Создать из Серебра мои персты должны
Подножие тебе - Серп молодой Луны,
Но под стопы твои, Пречистая, по праву
Не Месяц должен лечь, а скользкий Змий,Лукавый,
Что душу мне язвит. Топчи и попирай
Чудовище греха, закрывшего нам Рай,
Шипящего и злом пресыщенного Гада...
Все помыслы свои твоим представлю взглядам:
Пред белым алтарем расположу их в ряд -
Пусть тысячью Свечей перед тобой горят,
И тысячью Очей... К Тебе, Вершине снежной,
Да воспарит мой Дух, грозовый и мятежный;
В кадильнице его преображусь я сам
В бесценную Смолу, в Бензой и Фимиам.

Тут, сходству твоему с Марией в довершенье,
Жестокость и Любовь мешая в упоенье
Раскаянья (ведь стыд к лицу и палачу!),
Все смертных семь Грехов возьму и наточу,
И эти семь Ножей, с усердьем иноверца,
С проворством дикаря в твое всажу я Сердце -
В трепещущий комок, тайник твоей любви, -
Чтоб плачем изошел и утонул в крови.

 

 

Алексей Толстой

Тщетно, художник, ты мнишь...

Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель! Вечно носились они над землею, незримые оку. Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного Зевса! Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву, Ласковый, царственный взор из-под мрака бровей громоносных? Нет, то не Гeте великого Фауста создал, который, В древнегерманской одежде, но в правде глубокой, вселенской, С образом сходен предвечным своим от слова до слова! Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный, Брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов, Плач неутешной души над погибшей великою мыслью, Рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса? Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве, Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья. Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков, Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света, Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать, Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово, Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный. O, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем, Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен, Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье, И, как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины, Выйдут из мрака - всe ярче цвета, осязательней формы, Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье - Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье, И, созидая потом, мимолетное помни виденье! Октябрь 1856