Георгий Иванов

Ваза с фруктами

Тяжелый виноград, и яблоки, и сливы — Их очертания отчетливо нежны — Все оттушеваны старательно отливы, Все жилки тонкие под кожицей видны. Над грушами лежит разрезанная дыня, Гранаты смуглые сгрудились перед ней; Огромный ананас кичливо посредине Венчает вазу всю короною своей. Ту вазу, вьющимся украшенную хмелем, Ваяла эллина живая простота: Лишь у подножия к пастушеским свирелям Прижаты мальчиков спокойные уста.

Георгий Иванов

(поэт серебряного века, акмеист)

 

Видения в летнем саду

Хотя и был ты назван «Летний», Но, облетевший и немой, — Вдвойне ты осенью заметней, Вдвойне пленяешь разум мой. Когда кормой разбитой лодки Ныряет в облаке луна, — Люблю узор твоей решетки, Гранита блеск и чугуна. Вдали продребезжат трамваи, Автомобили пролетят, И, постепенно оживая, Былое посещает сад. Своей дубинкой суковатой Стуча, проходит Петр, и вслед В туманной мгле зеленоватой С придворными — Елисавет... Скользят монархи цепью чинной, Знамена веют и орлы, И рокот музыки старинной Распространяется средь мглы. Оружья отблески... Во взорах Огни... Гвардейцев кивера... И, словно отдаленный шорох, По саду носится «ура»! Так торжествуют славных тени Величье нынешних побед. Но на решетки, на ступени Ложится серый полусвет... Полоска утра золотая Растет и гасит фонари, И призраки монархов, тая, Бледнеют в мареве зари. Загадочен стоит и пышен Огромный опустелый сад, И не понять — то шорох слышен Знамен иль ветки шелестят.

Георгий Иванов

Опять на площади Дворцовой
Блестит колонна серебром.
На гулкой мостовой торцовой
Морозный иней лег ковром.

Несутся сани за санями,
От лошадей клубится пар,
Под торопливыми шагами
Звенит намерзший тротуар.

Беспечный смех... Живые лица...
Костров веселые огни, —
Прекрасна Невская столица
В такие солнечные дни.

Идешь и полной грудью дышишь,
Спускаешься к Неве на лед
И ветра над собою слышишь
Широкий солнечный полет.

И сердце радостью трепещет,
И жизнь по-новому светла,
А в бледном небе ясно блещет
Адмиралтейская игла.

Николай Гумилев

Портрет мужчины

Картина в Лувре работы неизвестного Его глаза — подземные озера, Покинутые, царские чертоги, Отмечен знаком высшего позора, Он никогда не говорит о боге. Его уста — пурпуровая рана От лезвия, пропитанного ядом, Печальные, сомкнувшиеся рано, Они зовут к непознанным усладам. И руки, бледный мрамор полнолуний, В них ужасы неснятого проклятья, Они ласкали девушек-колдуний И ведали кровавые распятья. Ему в веках достался странный жребий Служить мечтой убийцы и поэта, Быть может, как родился он, на небе Кровавая растаяла комета. В его душе столетия обиды, В его душе печали без названья, За все сады Мадонны и Киприды Не променяет он воспоминанья. Он злобен, но не злобой святотатца, И нежен цвет его атласной кожи, Он может улыбаться и смяться, Но плакать... плакать больше он не может. 1910

Альберти Рафаэль

               

ЖИВОПИСЬ
 

    Тебе, о полотно цветущих зрелых нив,                                           
                   холст, ожидающий, когда ж изображенье?
                   Тебе, огонь и лед, мечта, воображенье,
                   безветренная гладь и бурных волн прилив.

                   Обдуманность, расчет и трепетный порыв,
                   о кисть геройская, гранит и воск в движенье,
                   дающем почерку и стилю выраженье,
                   здесь - точность контура, там красок яркий взрыв.

                   Ты форма, цвет и свет, ты ум, в полете смелом
                   познавший суть всего, язык вещей глубинный,
                   тень, кинутая в луч, иль свет и тьма в борьбе.

                   Ты плоть воздушная, иль воздух, ставший телом,
                   где жизнь и пластика волшебно двуедины.
                   Рука художника, мои стихи - тебе!
 

Рафаэль Альберти

БОТТИЧЕЛЛИ

                                  Арабеска

                    Неуловимой грации печать
                    в улыбке, в каждом выраженье.
                    Уже готова кисть начать!
                    Как дуновенье - линии движенье.
                    Холста сияющая гладь
                    так лаконична,
                    мягко напряженье
                    зефиров дующих, и легкой ткани взлет.
                    Ритмичных завитков скольженье
                    и на воде, и в вышине,
                    в отточенной штрихом волне.
                    И то деталей сопряженье,
                    и тот во всем геометричный строй,
                    которому своей капризною игрой
                    и ветер невзначай поможет,
                    когда, порхая, множит
                    цветы, и птиц, и мотыльковый рой.
                    А на холсте, в пространстве нерушимом,
                    из танца линий рождены,
                    танцуют спутницы весны
                    на радость херувимам
                    и серафимам,
                    чьи хоры с вышины
                    зовет молиться
                    грегорианского архангела десница,
                    и хрупкой грации печать
                    в улыбке, в каждом выраженье,
                    и как дыханье - линии движенье,
                    и полотна сверкающая гладь,
                    и тот же ритм и чувство меры
                    в прозрачно-бледной наготе Венеры.