|
Предлагаю Вашему вниманию мою книгу рассказов и стихов.
Уверен, что она не испортит вам настроения.
Леонид Попов
Время, место, образ действия
Обстоятельства времени
Писатель и время
Незадолго до школьных выпускных экзаменов мы писали на уроке литературы сочинение. Тема была: «Писатель и время».
Мой одноклассник написал сочинение, которое я привожу здесь дословно.
«Я - писатель. Времени много. А писать нечего».
Он был несчастлив в любви. Хотел поменять город, страну, жизнь. Как только к тому представилась возможность, он исчез, растворился где-то в свободном мире. С тех пор я не имею о нем известий.
Его возлюбленная в любви была счастлива. Она вышла замуж, родила детей, дождалась внуков… Недавно она умерла.
Теперь писатель я. Прошло много времени. И мне больше нечего писать…
НЕСКОЛЬКО СТРАНИЦ СЕМЕЙНОЙ ХРОНИКИ
Глупый хвалится
молодой
женой,
Умный хвалится
отцом-матушкой
Садко
Мой отец, Константин Викторович Попов, умер в 1994 году. По профессии он был металловед, кандидат технических наук. Последнее место его работы – доцент Воронежского политехнического института. Моя мама жива. Она и две моих сестры живут в Воронеже. Мама – профессор химии. Впрочем, она давно на пенсии и здоровье у нее неважное.
Фамилия моя совершенно неслучайна. Мой прадед Николай Нилович Попов был священником. Его приход был при Смоленской губернской больнице. По происхождению все мы смоленские. В старинных больницах было так принято: они состояли из собственно больницы, церкви и кладбища. Полный комплекс услуг. Поповские семьи традиционно многодетные. У прадеда было три сына и три дочери. Дочери повыходили замуж за московских приват-доцентов. Некоторые из них потом стали профессорами. В комуналке, возникшей из одной из профессорских квартир, я провел первые полгода своей жизни. Сыновья стали врачами. Двое просто врачами, а мой дед был ветеринар. Он закончил свои дни на Колыме, куда его сослали в 1937 году. Посадили его, собственно, в 1931 году. В совхозе НКВД понадобился ветеринар. Кадровые вопросы тогда решались просто… Я мало о нем знаю. Сохранились фотографии – он был красив.
В биографиях предков много неясного. Не больно-то принято рассказывать о прошлом в Советские времена. Расскажу еще про бабушку по отцовской линии. Зинаида Федоровна Попова всю жизнь была медсестрой. Ее отчим держал в Смоленске торговлю зерном. Это единственное, что я знаю об ее родителях. Стоит еще заметить, что семья бабушки была очень музыкальной. Ее сестра, Анна Федоровна Вишкарева (Вишкарева – девичья фамилия бабушки) была учительницей музыки. А ее брат, Василий Федорович, пел одно время на театре тенором. Потом до пенсии был преподавателем вокала в Московской консерватории. Жил на улице Неждановой в артистическом доме и стены его квартиры были увешаны фотографиями учеников. Выше всех висели народные артисты СССР, пониже - РСФСР и т.д. Он был не чужд тщеславия. Я, впрочем, тоже не чужд. Но вот музыкального слуха лишен начисто.
Бабушка жила в Москве и время от времени приезжала к нам в гости. Курсистка начала века, она пила кофе в девять утра и в пять вечера. Медсестра госпиталей Отечественной войны, она курила первой ленинградской имени Урицкого фабрики «Беломор». Московская интеллигентка, она предпочитала Лемешева Козловскому и Гиллельса Рихтеру. Мое воспитание и образование она находила ужасающим и пыталась их по возможности исправить. К современности и в особенности к песням середины двадцатого века она относилась критически.
«Не понимаю я этих современных песен, - частенько повторяла она, - Я понимала романсы моей юности. «Отвори потихоньку калитку!» - что тут непонятного? Ну, отвори и отвори… Я понимала песни военного коммунизма (период от семнадцатого года до Отечественной войны бабушка называла военным коммунизмом). «Там сидела Мурка в кожаной тужурке» - тоже все ясно! Мурка сидела в тужурке… Но вот это произведение этого, как его, кажется, Матусовского, ну, никак в толк не возьму. Представьте себе, поют: «Так, пожалуйста, будь добра, не забудь и ты эти летние подмосковные вечера». Я понимаю, можно сказать: «Будь добр, не забудь сходить за хлебом». Это понятно. Но как сказать любимой девушке «Будь добра, не забудь о нашей любви», этого я в толк не возьму».
Другой ее пример был еще ярче. Тогда была популярна песня из кинофильма «Жажда». В ней были следующие слова:
Утки все парами,
Как с волной волна,
Все девчата с парнями
Только я одна.
«И где это автор видел такую картину! – возмущалась бабушка, - Всегда один селезень, и у него двадцать уток!».
Эту способность к мелким литературным придиркам я вполне унаследовал. Обожаю казусы!
Иван Тихонович Жаворонков, мой дед по материнской линии, происходил из огромной крестьянской семьи. Он был старшим сыном, и его выучили грамоте. Потом он пристал к землемерам. Потом выучился на агронома. Его посадили после войны. Они с бабушкой были в оккупации в Смоленске. Сохранились смутные воспоминания, как они пытались уйти от немцев на Восток, шли пешком, под Вязьмой дорогу им преградили немецкие танки… Он вышел из Караганды в пятьдесят третьем, умер в пятьдесят четвертом, реабилитирован в пятьдесят седьмом. Я смутно его помню. Он кашлял и читал мне книжки. И это был первый покойник на моей памяти.
Моя бабушка Мария Фоминична Жаворонкова, урожденная Русьянова, вырастила меня. Если уж кто меня и воспитывал, так это она. Из ее рассказов сложилась причудливая история ее происхождения и жизни. Я знаю о ней сравнительно много потому, что она все детство находилась рядом. Что-то я запомнил, что-то, вероятно, перепутал. Что-то сочинил. Расскажу все так, как оно мне представляется на сегодняшний день.
Начнем с фамилии. Красивая фамилия Русьяновы, как ни странно, имеет польское происхождение. Прапрадед мой, пан Росьян, участвовал в польском восстании 1830 года. «О чем шумите вы, народные витии!» - это Пушкин про них писал. От него у меня польский гонор и склонность к диссидентству. Пана, натурально, сослали в Сибирь. Я вот тоже всю жизнь живу в Сибири.
На минутку отвлечемся. Стоит рассказать, как моя семья попала в Сибирь. Мои родители одноклассники. Они в сорок первом году закончили московские ВУЗы. Потом была война. После войны они встретились, поженились. В пятидесятом году закончили аспирантуру – мама в МГУ, а отец в Институте стали – и не могли найти работу в Москве. Отцы у них были неподходящие. Кто-то отцу посоветовал: пиши на Высочайшее. Он и написал. Его вызвали на Лубянку. Страшновато, говорит, было. Но говорили с ним вежливо и предложили ехать в далекий по тем временам Иркутск работать в Восточно-Сибирском филиале Академии наук. Они поехали. И никогда не жалели об этом. Я впервые помню себя в поезде, идущим в Иркутск.
Но вернемся к ссыльному пану. Где была его ссылка – не знаю. В Иркутске есть костел, построенный ссыльными поляками. При советской власти там была студия кинохроники. Сейчас, вероятно, опять костел. Он сидит. Идет неторопливый девятнадцатый век. Строят железные дороги. Изобретают электромотор и двигатель внутреннего сгорания. Бальзак пишет «Человеческую комедию». Он сидит. Умирает Николай I. На престол восходит Александр II. Он сидит. В ссылке у него рождаются дети. Они растут, взрослеют, женятся католическим браком. У них опять-таки рождаются дети. И вот, где-то там во второй половине столетия, Александр II разрешает детям пана Росьяна вернуться не в Польшу – в европейскую Россию, но при условии, если они примут православие.
Православие принять – не простое дело. При этом брак, заключенный в католической церкви становится недействительным. А родившиеся в нем дети теряют свою фамилию. У моего прадеда к тому времени трое детей. И надо что-то решать.
Как они принимали решение – бог весть. Может быть, съехались со всей Сибири толстые поляки на семейный совет. Пили, курили трубки и почем зря хаяли москалей… Так или иначе, мой прадед приехал в Россию, в Смоленскую губернию. Там он женился православным браком, родил в нем троих детей, спился с круга и оставил детей без всяких средств к существованию. Сыновья поставили на его могиле крест с надписью: «Здесь лежит столбовой дворянин Фома Русьянов». После революции, говорила бабушка, «дворянина» на всякий случай стерли.
Дело, что говорится, дрянь. Но тут на сцене появляются дети от католического брака. Они к тому времени вернулись в Европу и осели в Киеве. Совет «бисовых ляхов» о них позаботился – они состоятельные люди. И теперь они собираются на совет. Эти православные дети… Что-то надо с ними делать. Решение, которое они принимают замечательно. Они не дают детям Фомы Русьянова денег, они дают им образование. Два его сына становится юнкерами военного училища в Киеве. Моя бабушка поступает в том же Киеве на женские курсы и становится на всю жизнь учительницей начальных классов.
«Юная бабушка, кто целовал Ваши надменные губы?» Этот период своей жизни она вспоминать любила. Сохранились фотографии – она была хороша! Но губы не были надменными. У этой полупольки черты лица были скорее монголоидными. Это мне досталась в наследство польская стать и надлежащее пановье пузо. Совет «бисовых ляхов» я бы не испортил. Ну, а у бабушки были два брата-юнкера. У них, конечно же, были приятели… Ничего не скажешь, весело! Это в Киеве она написала молодому человеку письмо, где на четырех страницах было написано: «Люблю, люблю, люблю…» и в конце «Твоя до гробовой доски!!!». И все соврала! Однако, проказница!
Судьба братьев любопытна. Оба воевали в Первую мировую войну. Одного Кузьму, контузило, он оглох и после доживал век в Смоленске, работая столяром. Другой, Дмитрий, остался цел, вступил в Красную армию и сделал в ней неплохую карьеру. В тридцать седьмом он служил на видных должностях в Белорусском военном округе под командой Уборевича. Вот вместе их и расстреляли. Жену его сослали в Карлаг, а детей его моя бабушка и дед прятали в глухой деревне, чтобы не забрали их в детдом или куда похуже. Надежно спрятали, не нашло их НКВД. Им еще не раз придется спасать и прятать. Сталина бабушка ненавидела последовательно и страстно. Говорила, что в туалете с особым удовольствием использовала по необходимости газеты с его портретом. Таков он, российский протест!
Но вернемся в Киев. Закончив курсы, бабушка почему-то становится деревенской учительницей в Смоленской губернии. Какие-то смутные воспоминания об этой нищете, грязи и т.д. Там в деревне она и встречает агронома Ивана Тихоновича. Выходит замуж. Рождаются дети. Одна девочка умирает от скарлатины. Моя мама и мой дядя Леонид выживут. Леонида убьют на Ленинградском фронте. И мне дадут его имя.
Пунктир между двумя мировыми войнами прерывист и неясен. Где-то в эти времена и в оккупации бабушка приобрела удивительное чутье на разного рода сыскных и провокаторов. Когда однажды уже меня достал из постели капитан КГБ, бабушка сразу его вычислила: «К тебе приходили из НКВД». Я попытался ее разуверить. Она только усмехнулась: «Деточка! Я ж их знаю».
Потом была война и оккупация. Опять пригодились конспиративные навыки. У бабушки была конспиративная квартира смоленского подполья. Она интересно про это рассказывала: «Я им (подпольщикам) сказала, что хотите тут оставляйте, что хотите делайте. Но мне ничего не говорите. Я боюсь. Если меня возьмут, я все расскажу». Она одной из последних видела живым первого секретаря смоленского подпольного обкома партии. Немцы потом его повесили.
Недавно узнал: она прятала у себя в погребе двух еврейских мальчиков. Это будет пострашней конспиративной квартиры. Дети – их трудно было удержать в погребе. Ночью их выпускали в огород подышать свежим воздухом. Какая интересно, была их судьба после войны?
Война кончилась. Деда посадили. Бабушка до конца дней жила с нами. Иногда, несмотря на старые уже годы просыпался в ней темперамент. Болела за хоккей. Сначала любила Виктора Полупанова, потому что он драчун. Потом ее кумиром был «Сашка Мальцев номер десять».
Как это она говорила: «Жизнь – это сплошная неприятность, в которой бывают радости».
Перечитал я эти записки, и мне показалось, что предки мои выглядят какими-то страдальцами. Да, доставалось им, но не страдальцы они! В них было чувство собственного достоинства, убеждение, что честь выше жизни, упрямство, сравнимое с упрямством протопопа Аввакума и героев Лескова. Испытания великие, но и характеры ничего себе.
Породу во мне, часом, не испортили?
ОСТРОУМИЕ НА ЛЕСТНИЦЕ
Премьера «Звезды пленительного счастья» в Новосибирске состоялась за несколько месяцев до выхода фильма на широкий экран. Приезжал на премьеру В.Я. Мотыль и кто-то из второстепенных актрис. Обсуждение фильма состоялось в Доме ученых в Академгородке. Я там довольно нахально выступил. Один мой тезис очень понравился Мотылю, и он в своем выступлении несколько раз комментировал мое высказывание. Я же все время чувствовал, что сказал как-то не так и не то. Потом я неоднократно возвращался мыслями к этой беседе и постепенно, через несколько лет понял, почему этот фильм, за исключением блистательной линии кавалергарда и француженки, относительно неудачен. И мне все время хотелось вернуться в тот зал, в то прошлое, выйти к той трибуне и начать свое выступление так:
Дорогой Владимир Яковлевич! Вы же знаете, как я Вас уважаю. Раз даже через это уважение пострадал. Когда появилось «Белое солнце пустыни», я в армии служил. И пошел в клуб второй раз Ваше кино смотреть. Пришлось потом полы в казарме драить. Вот и люби после этого киноискусство…
Ну, это – дело прошлое. Но что меня радует, так это постоянство Ваших интересов. Женщины Востока по-прежнему интересуют Вас! И после жен Абдуллы, Вы естественным образом заинтересовались женами декабристов, русскими женщинами. Правда, в роли русских женщин у Вас оказались отчасти украинка, отчасти полячка Раевская-Волконская, австриячка Трубецкая и француженка. Черте что! Но в кинематографе Мотыля обязательно должно быть черте что. Иначе это не Мотыль!
Хорошо было делать фильм о женах Абдуллы, ибо эти женщины никому неведомы. Они возникли из пустыни и пустыня поглотила их. А потому – полная свобода фантазии. Именно поэтому – из-за свободы - наиболее яркой получилась в «Звезде» линия мадмуазель Поли и кавалергарда Анненкова. Блистательный романс довершил дело: этот сюжет можно предъявлять вечности.
История же двух других героинь получилась какой-то вымороченной. Особенно это относится к судьбе Марии Волконской. Русская литература многим обязана этой женщине. Ее ножками восхищался Пушкин, о ней написал поэму Некрасов. Лев Толстой в 1860 году встретился в Лондоне с Волконскими, которые по амнистии Александра II были к тому времени свободны. Встреча с ней произвела на него такое впечатление, что он затеял писать роман «Декабристы», из которого вышел потом «Война и мир». Так что Наташа Ростова – это тоже некая трансформация образа Марии Волконской. Трудно оставаться спокойным, когда на тебя смотрят такие авторитеты.
В девятнадцатом веке был такой спор между Некрасовым и Достоевским. Некрасов, как известно, написал в поэме «Русские женщины»: «И прежде, чем мужа обнять, оковы его целовала». Достоевский же, опираясь на свой каторжный опыт, утверждал, что ни одна нормальная женщина оковы прежде мужа целовать не станет. Достоевский, разумеется, прав. И все-таки она целовала оковы. Тому было много очевидцев. Она не была нормальной женщиной. Она не любила мужа, злые языки утверждали, что и дети у нее были от других мужчин, но она пошла за ним в Сибирь и целовала оковы. В этом есть какой-то парадокс. Традиционная трактовка этого парадокса – исключительное ее благородство. В этом ключе подается ее образ и в вашем фильме. Но эта высшая, лишенная материальной основы духовность выглядит уныло и чопорно, особенно на фоне ярких страстей мадмуазель Поли.
На этом можно было бы и закончить мою несостоявшуюся речь. А потом, на лестнице задуматься о том, почему же все-таки она пошла за ним и почему целовала пресловутые оковы. С оковами-то все просто. В моде были французские романы, в них страдало множество узников, их героини целовали множество оков… « Она сидела с книгой у пруда совершенной героиней романов» - как блистательно изобразил эту игру в роман Пушкин в своей «Метели». Когда не любишь, нетрудно сыграть драматическую роль. Вот и вышло все «как в романе» - целовала оковы. А вы, господин Достоевский, уж хотите верьте, хотите нет!
А вот почему в Сибирь отправилась… Начнем с того, что отправилась она по своей воле. Жен Абдуллы никто не спрашивал, хотят или не хотят они в общежитие женщин Востока. Просто приходил мужик с револьвером и вел туда, куда хотел или считал нужным. Русских женщин до поры об этом тоже не спрашивали. Ссылали вместе с мужьями. Меньшиков на знаменитой картине Сурикова сидит в Березове вместе со всей фамилией. Но особенно ярко картина семейной ссылки запечатлена мятежным протопопом Аввакумом: «На весну паки поехали вперед. Мне под робят и под рухлядишко дали две клячки, а сам и протопопица брели пешие, убивающиеся об лед. Протопопица на меня бедная пеняет, говоря: «Долго ли мука сея, протопоп, будет?». И я говорю: «Марковна! До самой смерти!». Она, вздохая, отвечала: «Добро, Петрович, ино еще побредем».
Какая, однако, женщина! Но не о том сейчас речь. Государь император Николай Павлович, мятежников, конечно, вешал и ссылал. Но семьи их он не трогал. Конечно, девятнадцатый век не семнадцатый. Уже существует закон о дворянских вольностях. Уже были Жан Жак Руссо и Наполеон. Но было и убийство отца Николая – императора Павла. Были низшие сословия, на которые не распространялись дворянские привилегии. И, конечно же, близкие декабристов, вероятно, с волнением ждали решения своей судьбы. Их не сослали. Именно за это Пушкин назвал правительство «первым европейцем в России».
Итак, не сослали. Но некоторые (не все) пошли в каторгу сами. Возникла парадоксальная ситуация. Ее, кстати, интуитивно точно сыграл Смоктуновский, изображая маяту иркутского генерал-губернатора. У нас ведь как: ссылать не велено, но и пущать не велено! А раз не велено, то и запрещено. А тут едет! Задача, для российского чиновника не простая. Но оставим его маяться проблемами этих сумасшедших теток, и вернемся к главному: почему они пошли в Сибирь. И особенно: почему Волконская. Если это не любовь, не страсть, если это не (смешно подумать!) политические и демократические убеждения, то что это?
Сказывают, в сценарии «Белого солнца пустыни» был такой эпизод. Жены Абдуллы после того, как их выпустили из бака, принялись оплакивать Абдуллу. По тем временам этот эпизод не могла выдержать никакая цензура, и в фильм он не вошел. Но замысел этот удивительно точен. Конечно, оплакали. И не потому, что любили. Какие уж тут, извините, чувства. Просто: таков обычай.
Вот потому и в Сибирь пошли. Потому, что это обычай, народная традиция. Может и правда: «страшно далеки они были от народа». Они говорили на другом языке, они танцевали другие танцы, они читали французские романы (ах, как их в фильме читают матушке кавалергарда). Их матери отдавали их кормилицам, мамкам, нянькам. И где-то там, в этих спальнях, будуарах, от этих дворовых они успевали что-то узнать о своем народе. Наступал час, и какой-то взгляд ничтожной домашней девки, какой-то намек: « Кто ты, матушка, если муж твой в каторге?», какое-то причитание: «Жена да последует…» вдруг становилось решающим и определяло судьбу. И надо в Сибирь. Иначе – неприлично. Не при лице, стало быть…
Напоследок, дадим слово гению Льва Толстого:
«Наташа сбросила с себя платок, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движенье плечами и стала.
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, - эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой – этот дух, откуда она взяла эти приемы, которые pas de chale давно должны были вытеснить. Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка».
Это – про нее, про Марию Волконскую.
ЩЕЛКУНЧИК, ДРУЖОК, ДУРАК
Горят костры из новогодних елок
И их угрюмый красноватый отблеск
Мне обещает дальнюю дорогу,
Расхлябанную злую колею.
Однажды я задал себе вопрос: на что похожа поэзия Осипа Мандельштама?
Долго не мог я найти ответа. И вот однажды осенним вечером пришла мысль: она похожа на новогоднюю елку.
И все вдруг встало на свои места.
Неестественная красота дерева, которое оторвали от корня, привезли в Санкт-Петербург, нарядили в золотые шары и укутали мишурой.
Древняя, как мир, традиция рождения бога в день зимнего солнцестояния. Пальмовая ветвь, ставшая елью в суровом чухонском климате.
Детская радость при виде незатейливого подарка. И детская же обида уставшего от праздника ребенка.
И совсем уже взрослое: изумительной красоты адажио в «Щелкунчике». Солдаты ушли со сцены, и в мире наступила тишина.
И еще одно, последнее и может быть самое главное: судьба новогодней елки. Приходит час, взрослые раздевают ель, выносят ее в холод и мрак января, и там недавно любовавшиеся ею и плакавшие у нее дети северных широт бросают ее в костер.
Впрочем, Осип Мандельштам умер не от жара. Скорее от холода. Но это единственная неточность в этом рассказе.
ФРАНЦУЗ
Темпераментный Виссарион Белинский назвал «Евгения Онегина» энциклопедией русской жизни. Разумеется, в этом есть некоторое преувеличение. Но нельзя не согласиться – образ жизни российского средней руки поместья описан живо, точно и до изумления поэтично. По мне, так это лучшие страницы во всем романе.
Любопытно положение автора, создавшего для нас семейство Лариных и Онегинского дядюшку. Для того чтобы столь проникновенно писать о семье, надо быть членом семьи. И не быть им. Надо быть сразу и родственником, и посторонним. Такие люди были во времена Пушкина. Это няньки, гувернеры и прочие дворовые люди. На них, собственно, и лежало воспитание детей. Получается, что российский гений – отчасти творение Арин Родионовн, а отчасти какого-то «убогого» француза-гувернера?
А почему бы и нет? Пушкин – он в чем-то француз. «Француз» - его лицейское прозвище, а детские клички бывают на удивление меткими. Он такой домашний иностранец. Наблюдательный путешественник по России. Даже гордые его слова из письма к Чаадаеву, о том, что не хочет он иметь другого отечества и другой истории, и те написаны по-французски.
И поэтому, может, он единственный и неповторимый в российской словесности. О нем рассуждают уже два века, но подражают ему одни лишь пародисты. Ну, за ними-то дело не станет. Из лермонтовского «Выхожу один я на дорогу» чуть не весь российский надрыв во главе с Есениным произрос, а из Пушкина что? Стиль его неподражаем и не впитывается российским характером.
«На языке цикад пленительная смесь из грусти пушкинской и средиземной спеси» - ассоциации Мандельштама парадоксальны, но во многом справедливы.
Одно слово – Француз!
Барабан перед смутным полком
Смерть Юрия Кузнецова не произвела впечатления на общество. Что верно, то верно: один из ярких поэтов второй половины ушедшего века для широкой публики мрачноват. Поэтому трудно ожидать, что и потомки оценят его по достоинству. Потомки – люди жизнерадостные.
Вероятно, болел. Да и по слухам попивал. Умер. Похоронили. Выпили и поговорили на поминках.
Но мне кажется, что перед его смертью в мире должна была прозвучать барабанная дробь. Та самая, которую бьют перед казнью. Ибо она была музыкой его жизни.
Его поэзия – это поэзия последней свободы, свободы человека перед расстрелом, когда уже кончены счеты с жизнью, и можно разве рвануть на груди рубашку и что-то крикнуть – отчаянно и горько. И все. «Превратился в крутящийся дым, ни могилы, ни боли».
Она была, эта дробь. Я ее слышал.
Пасха третьего года
Хорошая погода на пасху – редкость в нашем климате. Вечно какой-нибудь дождь со снегом или снег с дождем. Но пасха нынешнего третьего года удалась на славу. С утра сияло и растапливало остатки сугробов яркое апрельское солнце. По миру разливался пасхальный официоз: поющие дьяконы, благословляющие патриархи, целующие крест политики. Посреди этого благолепия особенно трогательной и беззащитной выглядела голая апрельская земля.
В приподнятом настроении шел я на рынок за продуктами к праздничному столу. Почему-то в голове моей все время вертелся какой-то стих. Когда я осознал, какой именно, мне стало как-то не по себе. Это были хрестоматийные строки из «Смерти пионерки» Эдуарда Багрицкого.
Боевые лошади уносили нас,
На широкой площади убивали нас,
Но в крови горячечной поднимались мы,
Но глаза незрячие открывали мы.
И дальше:
Чтоб земля суровая кровью изошла,
Чтобы юность новая из костей взошла,
Чтобы в этом крошечном теле навсегда
Пела наша молодость, как весной вода!
Поначалу меня взяла оторопь: ничего себе пасхальная мелодия – злобно-атеистическая поэма эпохи военного коммунизма. Я постарался прогнать от себя этот стих. Но он возвращался снова и снова. И тогда я вдруг понял, что не так важно, что послужило поводом к созданию этих стихов - это песня о смерти и воскресении, в которой звучит пафос древнего весеннего праздника, пафос апрельской, просыпающейся от зимней смерти и готовой к рождению новой жизни земли. И именно она как нельзя лучше звучит в пасху.
Как мог он услышать эту проникновенную песню – этот астматический, болезненный одесский мальчик? Впрочем, может быть, у евреев Малороссии есть какое-то тайное верховое чутье…
Открылась бездна
Четверостишие Лермонтова
Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
достойно гения. В нем все как-то удивительно сошлось: житейская наблюдательность и завораживающая, влекущая в бездну музыка стиха.
Но стихотворение на этом не кончается. Не менее известны благодаря грамматической неточности строки:
Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рожденное слово.
Спустя почти два века мой компьютер аккуратно подчеркнул пресловутое «пламя». За неточностью стиля всегда скрывается неточность мысли. И действительно: суть этих строк в противопоставлении «герой – толпа», так популярном у русских последователей Байрона. Эти два противоречивых четверостишия - части одного стихотворения, части одной жизни и одной смерти.
Мартынов был для Лермонтова ничтожество, толпа, которую он презирал. Дуэль в роскошной декорации Кавказа была романтична. А потом литература кончилась, открылась настоящая бездна и настоящая – темная и ничтожная смерть.
Там теперь обелиск. Ходят толпы туристов.
Нам не дано предугадать
Строки Лермонтова из хрестоматийной «Родины»
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
полны такой затерянности, такого сиротства, которые, право, неприличны гусарскому поручику. Впрочем, Лермонтов – сирота, воспитанный бабушкой. Но что удивительно: эта сиротская интонация, эта пронзительная мелодия одиночества оставалась без отзвука почти полтора столетия. Должна была случиться вторая Отечественная война, должно было появится поэтическое поколение сирот этой войны – от Шпаликова до Рубцова, чтобы эти стихи были не то чтобы поняты – подхвачены!
В кино образ Лермонтова взялся воплотить Николай Бурляев, чье природное сиротство блистательно и точно было угадано Тарковским в лучшем его фильме.
Уже прочитан Вертер
Рассматривать обложки книг – моя страсть. В библиотеке или в книжном магазине я могу подолгу бессмысленно перебирать различные издания, наслаждаясь самым их видом.
Однажды на глаза мне попался знаменитый роман Гете «Страдания юного Вертера». И мне подумалось: «Вот проходит жизнь, а Вертера я не прочел». И я вдруг взял да и купил эту небольшую книжку.
«Вертера» я не читал. Но был наслышан о судьбе этой книги. Почему-то она ужасно нравилась Наполеону Бонапарту и его маршалам. Они не трогали Веймар – пристанище Гете – и ездили туда на поклон к писателю. Эти мордовороты, тысячами посылавшими на смерть одетых в мундиры людей, не больно-то были склонны страдать. Так что им Вертер? Этот вопрос почти подсознательно занимал меня.
Книга пролежала на моем столе несколько дней. Однажды вечером я принялся ее читать. И мало в этом преуспел. На второй странице меня стало клонить в сон, а на третьей я и впрямь заснул. Это было сентиментальное, как менуэт и как менуэт нудное повествование.
Чтобы справиться со сном, я принялся читать эту книгу вслух. Получилось не так и плохо. В звучании старомодной прозы Гете определенно было очарование. Но чтение вслух утомительно современному человеку, и Вертер был отложен в сторону.
Не знаю, одолел бы я «Вертера» или нет, но помог случай. Я взял эту книгу с собой в путешествие. Наш рейс задержали на три часа, и от нечего делать я прочел-таки эти страдания.
И ничего не понял! Единственное, что мне действительно понравилось, это сцена танцев, с которой, собственно, и расцветает любовь Вертера к Лотте. Этот небольшой отрывок написан с подлинной страстью, прорывающейся через куртуазные фигуры чувствительного века. Что до остального, то страдания Вертера показались мне почти циничными. Хорошенькое дело: попросить пистолеты для самоубийства у мужа своей возлюбленной. И что тут нравилось маршалам?
Ответ на этот вопрос подсказала, как это ни странно, музыка. Я люблю слушать музыку в машине, и по случаю купил пластинку оркестра Поля Мориа. Среди пьес на этом диске была пятая симфония Бетховена. Сентиментальнейший Мориа играл грозные три такта пятой симфонии. И я вдруг вспомнил Вертера и как-то по-новому ощутил его. Я понял: по форме эта книга еще менуэт, но по содержанию – пятая симфония, какая-то другая музыка другого неведомого века.
Все тот же Гете сказал об этой симфонии: «Это судьба стучит в дверь». А ведь он не прав, тут все наоборот: это человек стучится в судьбу. Вертера и наполеоновских вояк объединяет одно: они не согласны с судьбой. Да, возлюбленная отдана другому. Да, ты всего-навсего корсиканский поручик. Но можно выстрелить в себя. И можно расстрелять из пушек половину Европы.
Он провозвестник, юный Вертер. За ним придут в литературу Соррель и Растиньяк, а в жизнь - многочисленные «новые европейцы» девятнадцатого века. И, может быть, и «новые русские» века двадцать первого.
Серебряный век Исикава Такубоку
Его поэзия способна преодолеть все: неточность перевода, принципиальное и непостижимое различие культур. Гений – он гений и есть. Говорят, он – гордость японской поэзии. Не знаю. Но уже четверть века стоит у меня на полке сборник переводов Такубоку. Не часто я его открываю. Но открываю. И как в осенний прибой, как в шорох занавесок летней ночью погружаюсь в изумительное пятистишие
На песчаном белом берегу
Островка
В Восточном океане
Я, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом.
В 1912 году в возрасте Лермонтова – двадцати семи лет от роду - Исикава Такубоку умирает от чахотки. Он пишет о своих страданиях. Он смеет страдать в стране самураев, где не принято страдать, где смерть не то, что презирают – не обращают на нее внимания. Он пишет стихи о себе в стране, где поэту положено созерцать и изящно отражать иероглифическим письмом вечное кружение времен года.
В это же самое время страданиями, предчувствиями и ожиданиями гибели исполнена поэзия серебряного века России. Такубоку читал Тургенева и Толстого, дал русское имя Соня дочке. И написал танку, которую можно предпослать эпиграфом ко всей российской поэзии серебряного века:
Наверно, товарищам и жене
Грустно бывает слушать,
Как я без устали,
Такой больной,
О революции говорю!
Тут не убавить, не прибавить. Какая-то удивительная рифма стран, времен, ситуаций. Предчувствия сбылись – он умер. На побережье Хоккайдо поставили ему памятник. Я позволю себе процитировать стихи, написанные на его постаменте:
На северном берегу,
Где ветер, дыша прибоем,
Летит над грядою дюн,
Цветешь ли ты, как бывало,
Шиповник, и в этом году?
С тех пор случились Халкин-Гол, Перл Харбор, Хиросима, Sony и Toyota, а шиповник по-прежнему цветет.
Перловая каша с паюсной икрой
В 1965 году состоялся второй выпуск «школы-интернат № 165» в Новосибирском Академгородке, и я имел честь быть в рядах выпускников этого года. На протяжении последних лет разные люди предлагали мне написать воспоминания или очерк о физматшколе шестидесятых годов. Я отказывался от этих предложений. Причина проста: прошло почти уже полвека, и с этого расстояния и с моим сегодняшним опытом ФМШ шестидесятых годов утратила тот романтический покров, которым она была окружена во времена нашей юности. И невольно начинаешь сам себе казаться каким-то брюзгой, которому лишь бы поворчать в дождливую погоду.
Мои однокурсники и одноклассники считают эти годы лучшими в своей жизни. Я не могу и не хочу оспаривать это мнение! Юность прекрасна, сама по себе, а еще прекрасней юность, пришедшаяся на шестидесятые годы. Германию мы победили, Гагарина запустили, вот-вот догоним США по производству мяса и молока на душу населения. Это было время надежд, ожиданий, сказки, которая должна была стать былью. Хорошо быть молодым во времена ожиданий. В чем в чем, а в этом нам уж точно повезло.
Вот об этом я и хочу написать. О сказке и были. О реальности и мечте, которая всегда лучше реальности. О перловой каше и черной паюсной икре.
Но обо всем по порядку. В том, что я поступил в физматшколу и приехал из Ангарска в Новосибирск виноваты кинорежиссер Михаил Ромм, журнал «Наука и жизнь» и мой приятель Юрка. Ромм в компании с актерами Баталов и Смоктуновский поставили фильм из жизни физиков, произведший неизгладимое впечатление на подростков моего поколения, особенно если по математике и физике у них были оценки выше тройки. Юрка поступил в ФМШ на год раньше меня, чем вызвал у меня зависть и желание быть «не хуже». Журнал «Наука и жизнь» опубликовал задачи первого тура Всесибирской олимпиады, которые мы с другим приятелем решили и отправили решения по почте в Новосибирск. Это было в марте. А в мае нас пригласили на второй областной очный тур в Иркутск. Олимпиада областным властям была без интереса, а потому проходила она в каком-то обшарпанном интернате на грязной окраине Иркутска. Но нам это все было нипочем, потому как мы почти неделю жили без родителей, а иркутскую грязь мы, жители относительно чистого Ангарска, презирали всегда. В итоге наши с приятелем судьбы разошлись: меня в Новосибирск на третий тур олимпиады пригласили, а его нет.
30 июля 1964 года я впервые вступил на землю Новосибирска. На перроне вокзала стояла девушка с плакатом «Летняя школа». От вокзала мы ехали на полуразвалившемся автобусе 22 маршрута. Он был забит под самую завязку. Мне не повезло: пол подо мной раскалился из-за неисправной выхлопной трубы, потому всю длинную дорогу я простоял на одной ноге. На одной ноге я въехал в свое будущее. Кажется, я до сих пор в нем так и стою.
Академгородок был похож на Ангарск. Как мне потом говорили, строительная организация «Сибакдемстрой» выросла из одного из ангарских СМУ. Но за это не поручусь. Городок, правда, был меньше и уютней. Что произвело впечатление, так это Обское море. К счастью, оно и до сих пор меня радует.
Я опускаю здесь подробности летней школы и олимпиады. В итоге я вернулся в Ангарск «со щитом», неделю задирал нос и важничал. Наконец, первого сентября я вернулся в Новосибирск, в будни, так разительно отличавшиеся от мечты.
Во первых, это был уже не Академгородок. Физматшкола находилась в то время в так называемом микрорайоне «Щ». Это было здание интерната, стоящее среди бараков и насыпных щитовых домиков, в которых жили строители. Некоторые из этих бараков целы и до сей поры.
Во вторых, нас поселили в огромной комнате, и было нас в ней 12 человек. Такая обстановка располагала к шалостям (дрались подушками), но учебе не способствовала. Во второй половине года бытовые условия улучшились: мы жили уже в трехкомнатной квартире, и было в ней нас всего 8 человек. Но все равно: быт был достаточно убогий. Впрочем, с тех пор быт общежитий мало изменился.
Кормили так скверно, что и вспоминать не хочется. Полным шедевром был завтрак, состоящий из перловой каши и чайной ложки паюсной икры. Икра была придумана не иначе, как для воровства.
Обучение было платным. Но для малоимущих семей делалось исключение. Этим ребятам выдавали и одежду. Запомнились кошмарные красные и серые свитера.
В 17 лет бытовые неудобства переносятся легко. Хуже было с самой учебой. Во внешнем мире существовала и бытует до сих пор легенда о высоком уровне преподавания и участии в этом преподавании выдающихся ученых. На самом деле выдающимся ученым было не до этих школьников. И далеко не всегда ученый – хороший преподаватель. В итоге кадровый состав преподавателей состоял в основном из различных аспирантов и младших научных сотрудников, занимавшихся этим делом из соображений заработка. Некоторые из них стали потом хорошими педагогами, но для этого тоже требуется время.
В итоге первые два месяца у нас были такие лекции по физике и математике, что из них мы не понимали ни слова. Одиозность ситуации в конце концов дошла до руководства ФМШ и лекторов сменили. Математику стал читать будущий академик Лев Овсянников, и я с благодарностью вспоминаю его лекции. Физику читал Ю.И. Соколовский, известный в Новосибирске популяризатор науки. Это была добротная школьная физика. Правда, за недостатком времени мы не успели пройти даже школьную программу. Но это как-то никого не волновало. Что касается семинарских занятий, то они, особенно по математике, были исключительно бестолковыми. Мы учились не у преподавателей, мы учились друг у друга.
Но полный апофеоз наступил в конце. 26 июня 1965 года мы сдали последний выпускной экзамен. И в этот день нас перестали кормить. А до экзаменов в НГУ оставалось десять дней. Мы сдавали экзамены без всяких преимуществ перед другими абитуриентами. Мы даже оказались в худшем положении. Ибо никто нас к вступительным экзаменам не готовил, а вся премудрость физматшколы в виде, например, математического анализа была здесь бесполезна. Родителей наших и нас никто о прекращении кормежки не предупреждал. В итоге денег у нас не было. Как мы прожили этот месяц, я помню плохо. Питались хлебом, соком и бульонными кубиками. Хорошо, хоть из общежития нас не выгнали, но как следует уплотнили. В тот год лето у нас в Сибири было жарким. Так оно и осталось в памяти: жара, пляж, экзамены и постоянное чувство голода.
Во всей этой кутерьме не было, разумеется, никакого злого умысла. Напротив: события этих лет представляются для меня результатом культурной катастрофы, случившейся в России в начале ХХ века. Выдающихся ученых шестидесятых годов воспитали учителя дореволюционной школы. Чтобы вырастить что-то выдающееся, нужна традиция, нужно то, что называют «школа». Когда-то в тридцатые, наверное, годы традиция прервалась, образовалась пропасть. Физматшкола в Академгородке и другие подобные тому начинания годов шестидесятых были попыткой преодолеть эту пропасть « в два прыжка». Насколько она удалась – пусть судят потомки…
Не верьте пехоте
Первая встреча с творчеством Окуджавы незабываема. В шестьдесят каком-то году в нашем доме культуры шел фильм «Цепная реакция». В этом фильме Окуджава поет замечательную песню про полночный троллейбус. Я не знал, как зовут автора, и многого еще не знал - мне было пятнадцать лет. Но это переживание навсегда осталось в памяти. Я счастлив, что моя юность пришлась на эпоху Булата Окуджавы.
С тех пор прошло сорок лет. Пора подводить итоги. И как-то нечаянно я задумался над ролью песен Окуджавы в моей судьбе и в судьбе советской интеллигенции вообще. И так же нечаянно вдруг понял, чем была для нас песня Окуджавы. Она была молитвой.
Советский человек – атеист. Надо было быть уж слишком большим диссидентом или просто сумасшедшим, чтобы открыто признаваться в вере в Бога. Песня же Окуджавы порождала ощущение причастности к чему-то высокому, к какому-то заоблачному миру, где, взявшись за руки, стоят достойные мужчины и откуда нисходит к нам ее величество женщина. Поэтика Окуджавы – больше, чем сказка, это религия, это способ общения человека с Богом посредством гитары и необычайного тембра голоса великого грузина.
Несомненно, что Бог Окуджавы милостивей и человечней призрака коммунизма. И все же – всякая молитва иллюзорна! Причастность к миру Окуджавы позволяла мириться с мифами и реальностью советских времен, позволяла на какое-то время забыть о них. Но иллюзия не может длиться вечно. Должно было прийти время расплаты, и оно пришло.
Не верьте пехоте…
Элегия
Как боль ушедших лет,
Неяркая заря,
Осенний тусклый свет –
Седьмое ноября…
ПОЕДЕМ НА АВТОБУСЕ
В июле моя жена поехала на конференцию на Байкал. И взяла с собой нашего старшего сына. А младшего не взяла: мал еще. Проводили мы их и отправились домой. Смотрю, а малыш мой совсем нос повесил. Расстраивается, что его не взяли.
- Не горюй! - сказал я ему, - мы с тобой зато поедем в Кольцово!
- На автобусе? – спросил он с тревогой и надеждой.
- На автобусе! – авторитетно подтвердил я.
И было утро следующего дня. Мы сели в автобус и покатили в Кольцово. Было солнечно, но еще не жарко. Мы ехали целых полчаса, автобус шел по водоразделу, и роскошная зелень июля мелькала перед нашими глазами. В Кольцово мы купили мороженое. И съели. А потом сели в автобус и вернулись обратно. И после обеда мой сын заснул счастливым и спокойным сном.
С тех пор прошло много лет. Мир изменился, и теперь можно уехать не то что на Байкал, а на озеро Танганьика. Но мне почему-то все чаще хочется взять с собой сына и отправиться с ним в Кольцово. На автобусе!
Обстоятельства места
История российского могущества
Когда я юношей приехал в Академгородок, то при въезде увидел длинный лозунг. Он гласил: «Коммунизм это есть Советская власть плюс электрификация всей страны плюс химизация народного хозяйства». Авторами лозунга (поясняю для потомков) были Ленин плюс Хрущев. Вскоре Хрущева сняли, и лозунг стал неуместен. Вместо него появился плакат следующего содержания: «Пусть крепнет и развивается наша Советская демократия» В достославном 1968 году, после ввода войск в Чехословакию, этот лозунг превратился в намек. Тогда мудрое руководство заменило его на цитату из Ломоносова: «Российское могущество будет прирастать Сибирью». Цитате была суждена долгая жизнь: и по сей день она находится на том же месте. Но суровый климат, социальные потрясения, отсутствие денег на краску. Проржавело российское могущество…
Ничто не вечно под луною.
ДОЙТИ К ОКЕАНУ
(путевые заметки)
Покидая в связи с истечением срока полномочий город Находку, генеральный консул Японии дал интервью корреспонденту газеты «Красное знамя».
Вопрос: «Как Вам понравилось в Приморье?»
Ответ: «У вас хорошо. Природа Приморья красива. И похожа на природу Японии. Климат также похож на наш. Даже часовые пояса близки – легко привыкать. Но вы настолько ленивы и инертны, сто с вами просто скучно».
«Владивосток – край нашенский, - сказал Ленин. Но, надо полагать, он сильно бы удивился, если бы узнал, что в этой связи в местном краеведческом музее его детству, юности и зрелым годам благодарные потомки отвели целый этаж. И столько же – всем остальным обитателям Приморья и всей его истории.
И все-таки – нашенский. В этом я имел случай убедиться неоднократно. Но вот что мучило меня: если бы земля и океан могли выбирать, то выбрали бы они нас? И счастливы ли они с нами?
Когда оторвавшись от середины Евразии, вынырнув из негостеприимного распадка в долине Селенги (+5°С, мелкий дождь со снеговой крупой, сопки, покрытые осенней тайгой, нависшая с севера Якутия) самолет через три часа приземляется в Приморье, чувство, которое испытывает путешественник не сравнимо ни с чем. Вы спускаетесь по трапу на землю и попадаете в непроглядную, влажную, душную тропическую ночь.
И с этой минуты вас не покидает ощущение грандиозности мира. Приморье – край между тропиками и Колымой. Самолеты улетают отсюда в Магадан, корабли уходят в Сингапур: все здесь рядом.
Все объединяет Океан. Тихий. Великий. В этом я тоже имел случай убедиться.
Красива ли природа Приморья? Да, конечно красива. Но в тоже время это какая-то другая, непривычная красота, красота азиатской женщины с раскосыми глазами. Путешествуя по Приморью, я понял глубинную причину коллективизма дальневосточных народов: их культура сложилась внутри этой природы.
Здесь, войдя в лес, поражаешься разнообразию видов и форм растительности. Узловатые деревья незнакомых пород, лианы. Бабочки, большущие, что твой воробей. Но снаружи, извне уссурийская тайга являет собой единую зеленую массу. Здесь, по крайней мере на побережье, не встретишь европейской «одинокой сосны на диком утесе» - смоет, снесет первым же тайфуном. Выжить здесь можно только вместе, крепко цепляясь друг за друга. Только так можно противостоять влажному напору тропиков и ледяному дыханию Сибири.
Океанский ветер не похож на порывистые ветры материка. Дует, как будто включили огромный вентилятор. И на тебя идет ровная, упруга стена воздуха.
Для жителя пресноводных краев изумительно ощущение, которое испытывает пловец. Соленость океана 37 г. соли на литр – выше, чем в любом из внутренних морей. Плыть поэтому удивительно легко, не чувствуешь своего тела. Про подводный мир молчу. Нет слов. Все, как в «Клубе путешественников», только гораздо ярче.
Океан – живое море. Идешь по берегу, и прибой выбрасывает под ноги морских ежей, раковины, водоросли. Все грандиозно: полоса из раковин шесть метров в ширину и триста в длину. А чайки? Не чайки – гуси какие-то, «бургомистр» называются. Когда плывешь в океане и над головой пролетает такая птичка, то как-то страшновато: а ну как с дуру клюнет в темечко? Бог, впрочем, миловал…
Океан выбрасывает на берег живность. Но что же выбрасывает на берег материк? Ответ грустный: палки, консервные банки, телогрейки, свалки, надписи на живописных скалах… Невежество.
«Друг человечества печально замечает везде невежества убийственный позор».
И этот позор все время преследует. Занозой под ногтем.
Просыпаешься утром на турбазе – пахнет нефтепродуктами. Сердишься, что это в конце концов турбаза или АЗС? Но благородное негодование сникает, когда понимаешь, что пахнет от океана. Спускаешься к воде и видишь: за полосой прибоя на сколько хватает глаз тянется вдоль побережья радужная пленка шириной метра четыре. На следующий день подует ветер с материка, унесет куда-то пленку, но грязный осадок все равно останется в душе, усиливая установившееся чувство непокоя.
Бродил по Владивостоку и вдруг осознал: все, что сделано в этом краю на совесть, по хозяйски, для себя, так, чтобы здесь жили дети и внуки, сделано до 1914 года.
Позже – черт знает, что такое. Халабуды какие-то, времянки, бараки, «хрущобы», пускай и девятиэтажные. Остается ощущение набега – нахлынула с материка орда, что-то хапанула: деньги, икру, японские шмотки, и назад, в свои материковые норы. Владивосток – край нашенский, значит, и край каторжный, значит, и край временщиков, край длинного рубля и короткой жизни.
Собственно, сам Владивосток до недавнего времени обороняла от всякого рода российских человеческих отбросов его военная закрытость. Открыли – возросла преступность.
Времянки особенно режут глаз в Находке, где фоном им служит одна из самых живописных бухт Приморья.
Владивосток – это граница.
Это морской пехотинец с автоматом у здания банка, это луч прожектора, шарящий по ночному Уссурийскому заливу.
Это - край земли. Дальше – только маяк на острове Скреплева. Секунда – вспышка, четырнадцать секунд – пауза.
Но разве граница, окраина означает: свалка? Свалка отбросов, в том числе человеческих? И если это граница, то не перестать ли Приморью быть задворками огромной страны? В Приморье думают над этим, но пока суть да дело, пограничный вопрос может решиться другим и очень естественным путем.
Но об этом чуть позже. А пока поговорим о туризме. В полном соответствии с характером хозяйственной деятельности на Дальнем Востоке наш туризм носит характер набега. Только вместо отчаянных мужиков в кольчугах и нагольных тулупах в набег ныне ходят женщины. Когда казанские парни высаживаются на московском перроне – это организованная преступность. Когда сибирские женщины высаживаются в Приморье – это туризм.
За отдельную плату автор готов предоставить информацию о всех универмагах и сельпо от бухты Диомида до бухты Находка.
То, что туристы – в основном женщины, я замечал и раньше. Но списывал это на счет активности и культурности женского населения России. Ежели так пойдет дальше, то вопрос о матриархате на Руси – это лишь вопрос времени. Но истинный размах и причину этого явления уловил только в Приморье.
Средняя женщина вывозит из турпоездки вес, равный собственному.
Когда на обратном пути наш самолет приземлился в Улан-Удэ, опять был холод, дождь, в аэропорту работала Союзпечать, и был открыт киоск на привокзальной площади. Тем не менее за два часа стоянки наш самолет потяжелел на центнер.
Если кто и сохраняет респектабельность, так это москвичи. Когда на острове Попова, входящем в южный архипелаг высадились группы москвичей и сибиряков, то москвичи отправились любоваться красотами бухты Пограничная, а сибиряки перерыли весь остров в поисках икры и красной рыбы. И нашли!
Я родился в Москве, но всю жизнь живу в Сибири. Поэтому я побывал и там, и там. И везде с половинным успехом. Что же остается Дальнему Востоку? От чего, кстати дальнему? Что ему остается после туристов (это мелочь) и наших центральных ведомств?
А то и остается, что народный депутат Гаер, как сообщила газета «Дальневосточный ученый», решает в Москве вопрос, чтобы коренным жителям Приморья разрешили легально оставлять себе хотя бы часть рыбы, которую они вылавливают.
Назревает вывод.
Но прежде вывода несколько слов о том, почему же все-таки «нашенский».
Кто как, а я полагаю, что освоение Дальнего востока в конце XIX –начале ХХ веков является одной из ярчайших страниц истории России и свидетельствует о полной генетической состоятельности русского народа.
Это началось с отменой крепостного права. В бухту Золотой Рог вошел военный корабль и приступил к гидрографическим изысканиям. Через двадцать лет Владивосток стал городом.
Кстати, помянем добрым словом русских военных моряков. Бухту выбрали для порта славную. И сейчас океанские корабли швартуются прямо к берегу с минимальными причальными стенками. Они назвали своими именами острова и береговые выcтупы Тихоокеанского побережья. Россия может гордиться своей флотской интеллигенцией.
Военный флот и сейчас накладывает свой отпечаток на облик края. Грозная красота океанских военных судов обращает на себя внимание. И все же из двух лиц флота, символизируемыми сектантом и боцманской дудкой, дудка сегодня определенно превалирует.
Тихоокеанская – это база флота. Тихоокеанская – это облезлая наглядная агитация, «хрущовки», очередь военморов в грязных кителях за пивом. Страшнее, впрочем, другое: тонкие шеи матросов, хлипкие шеи современных мальчиков из экологически неблагополучных районов, выброшенных на Тихоокеанское побережье волей военкоматовского случая. Им ли противостоять Океану? Великому Океану?
Итак, пришли военные моряки. Поставили форт и Никольскую церковь. Никола-угодник – покровитель моряков. И пошли из России освобожденные из крепостной неволи люди. Идти было долго – три года. Но в Приморье давали на семью сто десятин земли, и они шли. Умирали дорогой. Доходили сильные. Строились. Пахали. Их жгли хунхузы. И они жгли хунхузов. Но вставали крепко. Надо было – тянули через всю Азию, не считаясь с границами транзитную железнодорожную магистраль.
Не все знают, что современна Транссибирская магистраль совпадает со своим первым вариантом только до Байкала. Дальше это было то, что потом называли КВЖД. Так короче – короче до Приморья.
В краеведческом музее имени Арсеньева – кривая роста банков в Приморье. Впечатляет крутизна этого процесса.
Да, их разгромили под Цусимой. Да, они потеряли Порт-Артур. Но все это, в конце концов, эпизод. Дорога к Океану была пробита. И дедовские дрожжи были крепкими дрожжами.
Ах, если бы этой дорогой не пошли арестантские вагоны Дальстроя!
Мы не ленивы. И не инертны.
А может тогда, сто лет назад, исход в Приморье был своего рода эмиграцией? А нынче и эмигрировать-то некуда!
Екатеринбургский ревком шлепнул Николая Романова без суда и следствия. Это не делает чести ретивым предкам. Но если бы такой суд состоялся, полагаю, последнему императору следовало бы предъявить два обвинения: кровавое воскресенье и участие в первой мировой войне. Что нам до европейской политики, когда коренной интерес Росcии лежит здесь, на Востоке.
Та что же ныне?
А вот что.
Население Приморского края составляет ныне 2 млн. 250 тыс. человек. Вычтем Владивосток, Находку и военных. На это уйдет миллион. Остаток поделим пополам – получим трудоспособное население. Округленно это составит 600 тыс. человек. По непроверенному утверждению приморского экскурсовода, в сельском хозяйстве и строительстве Приморья работают 300 тыс. китайцев – граждан КНР.
В Уссурийске это бросается в глаза. Китайцы заметны. Они строят и приговаривают: «Строим для себя».
Правильно приговаривают.
В наш век земля не может существовать без хозяина. И если мы не хотим быть ее хозяевами, она себе хозяев найдет. А мы еще что-то там кипятимся по поводу «северных территорий». Если мы не изменимся, то вопрос этот решится естественным экономическим путем.
Надо собирать пожитки и идти к Океану.
Нам, русским, иначе нельзя. Обязательно нужно снова выйти к Океану и встать там крепко. Чтобы море и земля любили нас.
Дойти к Океану.
Обязательно дойти к Океану.
Сентябрь – ноябрь 1989 г.
Владивосток – Шамбора – Новосибирск – Москва
Записки УФОлога
У реки Белой крутым обрывом кончаются Уральские горы и начинаются башкирские степи. Уфа стоит на этом обрыве. Открывающаяся с него панорама впечатляет. Особенно летом, когда зелень скрывает крыши раскиданных в степи многочисленных дачных домиков.
Хорошо мечтать, стоя на краю обрыва и глядя в степи Башкирии…
Во время войны из Москвы в Уфу был эвакуирован ценный кадр – народный архитектор Осетии Сосланбек Тавасиев. В военное время в Уфе было как-то не до архитектуры. Но паек давали, видать, неплохой. У архитектора было много свободного времени. И он выходил к обрыву, смотрел в даль и мечтал.
О чем может мечтать осетин, стоя на высокой скале над рекой. Конечно: о том, чтобы вскочить на коня, разогнаться и взлететь над голубой бездной необъятной степи. И он задумал поставить над рекой конную статую – всадника на поднявшемся на дыбы коне.
Возможно, если бы это был человек русский, то мечта так бы и осталась мечтой, маниловским проектом. Но это был осетин, он был упрям и упорен. И самое главное – его статуя должна была стать памятником великому сыну башкирского народа Салавату Юлаеву.
Кто такой был Салават Юлаев и какова его роль в восстании Пугачева – за давностью лет понять довольно трудно. Интересующихся отсылаю к «Истории Пугачева». Пушкин - проницательный историк. Хотя, как говорят уфимские экскурсоводы, «в силу дворянского происхождения не мог понять страданий башкирского народа под гнетом царизма».
Но не о том речь. Для Уфы «Салават Юлаев» - легенда, национальный символ, бренд. Проспект Салавата Юлаева, хоккейный клуб и стадион «Салават Юлаев»… Затея осетина была обречена на успех. И 40 лет назад памятник был установлен на обрыве над рекой Белой. Мечта осуществилась. И вот что из этого вышло.
Сегодня туристу, желающему осмотреть «крупнейший в Европе» конный памятник, открывается живописный вид на огромный конский… скажем так: «хвост». И больше ничего он не видит. Потому, что памятник стоит над обрывом. Сбоку, придерживая шапку, еще можно рассмотреть кое-какие детали. А памятник в целом виден только с удаленных мостов через Белую, откуда он выглядит крохотной фигуркой. Главный монументалист Советского Союза Вучетич, рецензировавший проект памятника, предвидел, что памятник мелковат для обозрения с мостов, и предложил сделать его покрупнее. К счастью этого не произошло. Вообразите себе лошадиную задницу величиной с «Родину-мать». Такое не приснилось бы даже Николаю Васильевичу Гоголю, автору достославной повести «Страшная месть».
Практичные башкиры как-то предвидели это недоразумение и предлагали гордому осетину поставить памятник в другом месте или хотя бы отодвинуть от обрыва. Но он через товаровед, через завсклад, через Госплан, через Министерств культур настоял таки на своем. И получилось то, что получилось.
Дело, впрочем, поправимое. Я знаю выход и потому направляю Открытое письмо в следующие инстанции:
1. Правительству республики Башкортостан.
2. Нижней палате парламента республики Башкортостан.
3. Верхней палате парламента республики Башкортостан.
4. Лично президенту республики Башкортостан Муртазе Губайдулловичу Рахимову, да продлит Аллах дни его мудрого правления.
Глубокоуважаемый Муртаза Губайдуллович!
Дорогие товарищи!
С целью улучшения восприятия художественных достоинств памятника Салавату Юлаеву в городе Уфе и в связи с 450 летием добровольного присоединения Башкирии к России в рамках провозглашенного Муртазой Губайдулловичем года благоустройства, вношу следующие предложения:
1. Разбить на противоположном берегу реки Белой парк и обустроить в нем смотровую площадку.
2. Построить канатную дорогу от памятника к смотровой площадке.
3. В условиях рыночной экономики с целью скорейшей окупаемости проекта взимать с туристов, пользующихся канатной дорогой, дополнительную плату за экстрим.
С глубоким уважением
Леонид Константинович Попов, доцент.
Хорошо все-таки мечтать, стоя на живописном обрыве над рекой Белой и глядя в степи Башкирии ….
И жаль, что я не осетин!
Апрель 2007 г.
Уфа-Новосибирск
ВОСЕМЬ ПИСЕМ ИЗ БОЛГАРИИ.
Письмо первое. Туман
Самолет кружится над Болгарией. В Софии туман, и посадку все не разрешают и не разрешают. В который раз вижу в иллюминатор небольшую деревню в ущелье Балкан. Закрываю глаза, вспоминаю Ваше милое лицо. Открываю глаза. Под крылом все та же деревня. Мне не то, чтобы страшно, но как-то не по себе. И я вспоминаю самое ужасное летное происшествие в моей жизни. Рассказать Вам?
Дело было в глухие времена застоя. Как-то в середине марта, промозглой весной я возвращался в Новосибирск из Москвы на самолете ИЛ – 86. Наш полет проходил на высоте 10000 метров со скоростью 850 километров в час. И ничто не предвещало беды!
В соседнем со мной кресле расположилась дама. Дама была ничего себе дама, но у нее был один существенный недостаток: она была одета в не по сезону белую юбку. Из-за этой юбки все и приключилось.
Начнем с того, что дама проявила полное равнодушие к моим многочисленным достоинствам. Вот обратила бы на меня внимание, и ничего бы не случилось. Но она повернулась ко мне, скажем так.., спиной и благополучно уснула. И до поры я не придал этой ее позе никакого значения. Не чуткий я, видать, человек…
И вот где-то между Челябинском и Тюменью нам предложили ужин. Соседка моя даже не пошевелилась, игнорируя тем самым не только меня, но и ужин. Я же был голоден и торопливо принялся распечатывать пакетик с горчицей. И вдруг струя этой горчицы вырвалась из пакета и по правильной параболической траектории совершила полет в пространстве. И все бы ничего, но она приземлилась в виде огромной капли на, скажем так: юбку моей соседки.
Первым моим желанием было подцепить эту чертову горчицу пальцем. Я было уже двинулся, но вовремя остановился. Мы тогда еще о политкорректности не слышали. Фраза типа: «чрезмерный зрительный контакт может рассматриваться, как сексуальное домогательство» показалась бы нам дикой. На что хотели, на то и пялились ко всеобщему, заметим, удовольствию. Но моя операция с юбкой уж точно могла быть истолкована превратно. И я задумался. Пока я думал, соседка вдруг, повернулась, села, покрутилась в кресле и опять повернулась ко мне спиной. Результат ее движений был ужасен. Огромное пятно горчичного цвета располагалось на самом подходящем месте.
До самого Новосибирска я малодушно молчал и маялся своим малодушием. Но после посадки соседка надела темное пальто и ушла в нем, прикрыв таким образом результат роковой моей ошибки. Но чувство вины за содеянное навеки осталось в моем сердце.
Я Вас развлек? Между тем самолет приземлился в Пловдиве. А когда мы добрались до Софии, мы и в самом деле оказались в густом тумане, через который едва проступали здания.
Целую Вас, красавица!
Письмо второе. Дождь
На Балканах идет дождь. Я брожу по центру Софии и постоянно возвращаюсь к собору Александра Невского, где можно спокойно переждать ливень. «Курица не птица, Болгария не заграница!» - говорили в Советском Союзе. Действительно, даже центр Софии, не говоря уже про окраины, очень похож на Советский город. Южный советский город. Киев, Воронеж и их окрестности. Видишь здание, похожее на Лубянку. Подходишь ближе – и правда «Лубянка».
Вхожу в какие-то переулки. На стенах домов – поминальные листы. Практически у каждого подъезда. «Уже пять лет мы скорбим по незабвенному Георгию Димитрову» Город как-то внезапно преобразился, стал похож на кладбище, чем то древним пахнуло от этих черных листов… И вдруг я подумал, а кто на кого похож? Мы на них или они на нас? Отсюда пришло все: православие, огромные шатры южнорусских соборов, византийская икона, византийская политика… «Москва – третий Рим, а четвертому не бывать?» Через тысячелетие мы вернулись к ним Тодором Живковым и типовыми советскими девятиэтажками.
Дождь усиливался. Я зашел в бар, заказал крепкой виноградной ракии, снял промокшее пальто, согрелся и принялся рассматривать посетителей, не пренебрегая «чрезмерным визуальным контактом». Нет, напрасно Вы меня не любите! Болгарские мужики – крупного телосложения, и я среди них выгляжу совсем неплохо. Прилетайте ко мне, красавица, и убедитесь сами. К сожалению, женщины в Болгарии тоже крупного сложения. Оно бы и ничего, но и черты лица у них крупные – турецкие, греческие, еврейские, арабские – чего только нет в этом Средиземноморье. Здесь нет таких женщин, как Вы. Их нет и в России. Клянусь Вам, положив правую руку на левое сердце.
Я выхожу из кабака и вновь иду в церковь. Внутри собора обращаю внимание на сооружение, чем-то похожее на банкомат. Оказывается, в сей раке хранится мизинец святого Александра Невского. Мизинец подарен собору патриархом Московским и всея Руси.
Это мы на них похожи.
Звенит телефон, прерывая связь времен. За мной пришла машина. Идет дождь. Я скучаю без Вас.
Целую Вас, красавица!
Письмо третье. Солнце
После дождя случилась метель, а утром на окружающий меня мир брызнуло яркое горное солнце. Вчера я устал от дождя и сегодня остался дома. Странно звучит это «дома» на вилле, которую арендует мой сын в пригороде Софии. Я брожу по участку, заглядываю в бассейн и размышляю над превратностями судьбы. Мне нравится такая теория: если у тебя чего-то нет, то ты этого и не хочешь. Я люблю Вас, красавица, и Вам от меня никуда не укрыться. И кажется, я хочу купить дом в Черногории или в Хорватии. Поедете со мной? Мальчишество, говорите? Но если не мечтать, зачем на работу ходить? Короче: пока изучаю в Интернете цены на тамошнюю недвижимость. А потом принимаюсь собирать мебель.
Я люблю собирать мебель. Работа чистая и виден результат. Обожаю всяческие инструменты, сверла, отвертки, ключи, дрели. Инструменты хорошие, и я пускаю слюнки (отвернитесь сейчас же).
Завтра мой путь лежит в горный монастырь девятого века. Понравится – отпишу имущество монастырю и останусь там замаливать грехи… Или еще погрешить? Нет, не останусь, ибо все еще сохраняю надежду соблазнить Вас.
Целую Вас, красавица!
Письмо четвертое. Мороз
Под утро Вы приснились мне, и я никак не хотел просыпаться, несмотря на настойчивый звон будильника. За окном были длинный ноябрьский рассвет. После кофе мы садимся в машину и долго – часа два – едем в горы, в сторону Рильского монастыря. Пейзаж за окном все более напоминает Алтай за Семинским перевалом
Отвлечемся. Делать пока все равно нечего. Я расскажу Вам про Чуйскую трассу. Чуйский тракт – одно из чудес света. Как все чудеса света, он бесполезен и построен рабами. В тридцатые годы прошлого века нечем было занять раскулаченных сибирских мужиков. Вдоль трассы наскоро слепили лагеря, и мужики превратили караванную тропу в Чуйский тракт – прекрасную и пустынную дорогу. Пустынную – потому что торговля с Монголией как-то не заладилась.
Но может быть, в этой бессмыслице есть какой-то высший смысл. Это трасса идет из пустыни Гоби в сибирские болота. Она будет нужна каким-то грядущим купцам. Или завоевателям. Об этом я думал, когда моя машина вырвалась из долины Чуи в высокогорную пустыню Кош-Агача. Дальше – только Гималаи.
Простите, красавица, я утомил Вас своими рассуждениями. Но мы уже приехали. Сейчас меня высадят в ущелье рядом с воротами и оставят один на один с монастырем.
Действительно: один на один. Ноябрь, туристов нет. И вообще: девять градусов мороза. Оно бы и ничего, но одет я, право, не по сибирски. Тем не менее: пройдемся по монастырю.
В студенчестве и позже я много путешествовал по городам и монастырям России. Русские монахи особым художественным вкусом не отличались. Поэтому за монастырскими стенами архитектура эклектична и старается превзойти Константинополь. А сами стены – вот в их суровом и воинственном облике и состоит особенная русская красота.
Рильский монастырь зажат в ущелье, невелик по площади и весь расписан, как пасхальное яйцо. Стены его периметра еще как-то напоминают о том, что с девятого века им удалось кое-что повидать. Но и в них вместо бойниц проделаны какие-то цивильные окна. А внутри – богатство красок, странноватое в морозную погоду.
Рассматриваю фрески на главной церкви. Повыше там рай. Это неинтересно. Мне там не бывать. А внизу ад. Это уже ближе. «В раю лучше климат, в аду лучше компания». Черти на фресках мучают компанию. До Босха и Дали рильским живописцам далековато, но все же впечатляет. Особенно в мороз. Обратил внимание – большинство грешников женщины. Почему за предательство или за чревоугодие дам мучают – этого мне не понять. А может это форма тоски? Сидели в монастыре и скучали по своим женщинам. Сердились… Вот и Вы мне тоже не пишите и не звоните. Уже полтора часа! И я сержусь!
Но я окончательно замерз. Вхожу в небольшую харчевню с гордым названием «ресторан». На меня изумленно смотрит персонал: три цыганистого вида болгарина. Откуда это я взялся?
Что-то эта сцена мне напомнила. Ах да, однажды на границе Новосибирской и Омской областей я сильно проголодался и свернул с трассы в придорожное кафе. Возле кафе стоял «Камаз», который деловито разбирала группа цыган. «Конокрады» - подумал я и хотел было уехать. Но голод пересилил, и я зашел в кафе. За стойкой стоял мрачный цыган в золоте и коже. Сердце опять екнуло, но я заказал лагман. Когда я вышел, цыгане продолжали разбирать «Камаз». До моей машины не дошла очередь. По степи дул горячий ветер.
А в Болгарии я не растерялся. Заказал сливовой ракии. А потом угостил весь персонал ресторана – все равно им делать нечего. Потом они угостили меня. Потом мы выпили за Великого футболиста Христо Стоичкова. Да здравствует российско-болгарская дружба! А потом за мной приехал сын. И слава богу, потому что к нам уже присоединились два монаха. Споить Рильский монастырь – это было бы круто! Но у сказки хороший конец…
Если я и приврал, то очень немного. Исключительно, чтобы позабавить Вас.
Целую Вас, красавица!
Письмо пятое. Переменная облачность
В этот день не происходит решительно ничего. Я пытаюсь, работать (не все же лениться). Но в общем «сижу на вилле, никого не трогаю, чиню примус!» - так, кажется у Булгакова. Скромное обаяние буржуазии. Неплохо денек побыть буржуем. Если мне чего не хватает, так это Вас. Вы окончательно забыли меня, ветреница?
Целую Вас, красавица!
Письмо шестое. Опять дождь
Сегодня меня разбудили детские голоса. Мои внуки собирались в детский сад и баловались. В день рождения (а у меня сегодня день рождения!) приятно проснуться от криков и смеха детворы.
«Мне моего бессмертия довольно,
Чтоб кровь моя из века в век текла»
А больше мне и сказать нечего.
Целую Вас, красавица!
Письмо седьмое. Солнце
Этот день просто продолжает предыдущий. В Софии наконец-то тепло и солнечно. Мы всей семьей бродим по городу, много и вкусно обедаем, что-то покупаем, о чем-то говорим. Южный город при солнце выглядит спокойным, и страсти оставляют меня.
Целую Вас, красавица!
Письмо восьмое. Ночь и метель
На это раз мы перелет прошел без приключений. В моем городе колючая и холодная метель. Вот и толпа встречающих. Что-то я Вас не вижу… Ах, вот Вы где!
Целую Вас, красавица!
Я путешествую по Украине
Шестидесятые годы. Я путешествую по Украине. Львов. Сквер у оперного театра. Мужики говорят о футболе. Между ними стоит рыжий детина. Он вдруг весь напружинивается, краснеет и кричит: «Так скiлкi ж очкiв вы даете «Карпатiм» на вiезде?!»
Мгновенно вокруг него возникает небольшая толпа. Все что-то лопочут по-украински.
Девяностые годы. Я путешествую по Украине. Львов. Сквер у оперного театра. Мужики говорят о политике. Между ними стоит рыжий детина. Он вдруг весь напружинивается, краснеет и кричит: «Украiна! Маты! Шо с тобой зробiлi!»
Мгновенно вокруг него возникает небольшая толпа. Все что-то лопочут по-украински.
Двадцать первый век. Я не путешествую по Украине…
Усть Курья
Так называется небольшая – две улицы – деревня. Степной Алтай. 300 километров от Новосибирска. 100 километров от Оби. Двадцать от районного центра – села Хабары. Граница степи и лесостепи. Болота, солончаки, жара летом, сибирские морозы зимой. И какое-то от всего от этого ощущение заброшенности, обездоленности.
Однажды это место посетил Бог. И в семье Тимофея Калашникова родился сын Михаил. Алтай – место загадочное. С Алтая механик Ползунов и с Алтая же Василий Шукшин, гениально рассказавший о тяге алтайцев к просвещению. И вот вам – изобретению Михаила Калашникова суждено было стать выдающимся и, кажется, единственным вкладом России в бытовую культуру двадцатого века.
Именно: в бытовую культуру. Для значительной и наименее благополучной части населения Земли автомат Калашникова – предмет быта. Дети Азии, Африки, Латинской Америки с пеленок умеют обращаться с этим оружием – эти кадры мы не однажды видели в телевизионных новостях.
Есть какая-то глубинная связь между обездоленностью Алтайской деревни и автоматом Калашникова – оружием обездоленных, оружием осознавшей себя и возжаждавшей справедливости нищеты.
Президент Уго Чавес купил на днях для своих многодетных семей тридцать тысяч автоматов Калашникова. Дорогой Уго! Приезжайте к нам. Съездим поклониться пустынной родине Михаила Калашникова – семнадцатого ребенка в своей семье.
Опыт медитации
Религии Средиземноморья, Аравийского полуострова, Индии и Юго-восточной Азии неуместны на Байкале. Здесь можно под неразборчивое бормотание шамана поклоняться древним и неведомым духам земли и воды.
Байкал влечет не красотой – он влечет равнодушием, в котором чудится величие. Полным безразличием к человеку и его страстям. Вы можете его фотографировать, можете бросать в него бутылками из-под пива, можете колесить по его льду на джипах – ему все равно, он холоден, красив, безразличен.
Спутниковая тарелка уже появилась на прибайкальских избах. Шеренга китайцев дружно молится чему-то на фоне байкальского заката. Обитающие по берегам озера племена тщетно пытаются превратить его в бренд. Аборигены кормятся с туристов и тихо их ненавидят. Поэтому падают на Иркутский аэропорт самолеты, поэтому проваливается и уходит под землю старинный сибирский тракт. Только колеса железнодорожных вагонов продолжают стучать, гонимые страстной энергией строителей Транссиба.
Смеркается. С озера веет холодом. Я застегиваю до подбородка молнию куртки, поворачиваюсь и ухожу. Навсегда?
Драка с соседней улицей
Путешествуя по Воронежской области, я испытывал недоумение на грани расстройства. Черноземье – классический край российской помещичьей культуры. Здесь жили Тургенев, Бунин, граф Орлов, в имении которого выведены орловские рысаки, Веневитиновы, Ольденбурги и Бог знает кто еще. В одном заштатном Борисоглебске с девятнадцатого века существуют два театра и картинная галерея. Летний театр, правда, в развалинах. Но не только он. В развалинах лежат именья, заросли крапивой великолепные парки. Традиционные ссылки на отсутствие денег не кажутся мне убедительными в эпоху глобального туризма. Все эти усадьбы – золотое дно, и не такие уж большие деньги нужны для косметического ремонта и организации движения туристических автобусов. Дело не в этом – дело в полном равнодушии черноземцев к доставшемуся им культурному наследию
Сибирский человек, я никак не мог понять причину этого равнодушия. Ответ пришел с неожиданной стороны. Моя сестра работает в одном из ВУЗов Воронежа. И ее студенты происхождением из Воронежской области каждую пятницу рвались в свои деревни, игнорируя соблазны большого города. Сестру этот феномен заинтересовал, и она стала расспрашивать их о причинах такого поведения. Студентки отвечали: «Там у нас женихи». А студенты (женихи) говорили: «Там у нас драка с соседней улицей».
Вот и все. Как сто и двести лет назад. Эта черноземная крестьянская культура оказалась на удивление живучей. Помещиков они в семнадцатом году пожгли, а к тому что осталось, сохранили родовое неприятие. И пусть себе рушится – не интересно, не любопытно, не нужно.
Остается одно сомнение: крестьянский уклад всегда был чреват крестьянской войной, «бессмысленным и беспощадным бунтом». Быть может Дон, протекающий по черноземным губерниям, не так уж и тих?
Заметки о Срединной Азии
Забайкалье, Срединная Азия влечет меня. И я отправляюсь туда, как только представляется случай.
Мой путь лежит в Агинский бурятский национальный округ. В Чите меня встречают двое: бурят и бурятка на видавшем виды «Жигуле». У них в Чите есть еще дело: накупить канцтоваров на весь Агинский округ. Что-то не складывается, мы бестолково кружим по улицам. Зато я вижу город. Чита – это не состоявшийся Новосибирск. В годы строительства Транссиба она выросла в десять раз. Но второго импульса роста, который случился в Новосибирске в войну, Чита, видимо, не испытала. В итоге – большая деревня или город советских новостроек. Пустынно, холодно, неуютно.
Под вечер уже отправляемся в сторону Агинска – полторы сотни километров. Машина перегружена канцтоварами и плохо держит дорогу. То и дело ёкает мое водительское сердце.
На полдороге – село Дарасун. Придорожная харчевня. Ужинаем бузами.
Поговорим о приятном. О бузах. В других бурятских районах их называют «позами». Для непосвященных: позы похожи на манты, но крупнее и при правильном приготовлении вкуснее. В них главное – сок. Поэтому их едят руками. Я привожу здесь сведения о качестве поз (буз) в различных бурятских поселениях и пунктах питания.
1. На первом месте – позы в закусочной расположенной в селении Хужир на острове Ольхон посреди Байкала рядом с краеведческим музеем. Божественно!
2. Второе место – сомнительная забегаловка на рынке в селе Агинское. Сочно!
3. Село Баяндай Усть-Ордынского бурятского округа. Неплохо. Но забегаловка на автостанции. Ширпотреб, однако.
4. В кафе «Ага», в Дарасуне и в ресторане «Сапсан» бузы мелковаты и суховаты.
Так что советую посетить Ольхон.
Кстати! Не рекомендую запивать позы водкой! Это Вам не пельмени. В крайнем случае – кружка пива. Но не более того.
В Агинске меня селят в мотель «Сапсан». На стенах – фотографии почетных гостей. На первом месте – депутат Государственной думы от Агинского бурятского национального округа Иосиф Кобзон.
Я восхищен! Восток – дело тонкое. Или иначе: «Но Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места они не сойдут». Товарищ Киплинг, ты не прав! Сошлись вот на почтенном депутате.
На втором месте – Юрий Михайлович Лужков без кепки. Моей фотографии там пока нет.
В январе в Срединной Азии холодно и ярко. Ночью морозы около тридцати градусов, в середине дня яркое солнце нагревает воздух градусов до двадцати. Но день короток.
Рынок Агинска пустынен. Говорят, на нем стояли монголы. В связи с новыми миграционными законами откочевали в Китай.
Нет ничего более унылого, чем пейзажи Забайкалья. Невысокие сопки, покрытые желтой прошлогодней травой. Снега почти нет. На сопках пасутся степные коровы. Как-то не замерзают.
Меня все время занимал вопрос: из Срединной Азии в первом и втором тысячелетии волна за волной выходили и устремлялись на Запад целые народы. Как могли они расплодиться в этой забытой Богами местности? Река Онон - родина Темучина – вот она, за сопкой!
Поселок Могойтуй невелик – около десяти тысяч человек. Но только школьного возраста детей там около трех тысяч. В Агинском округе многодетной считается семья с пятью детьми. А не с тремя, как в остальной России. В школу заходишь - эти бурятята носятся туда-сюда, и много их.
Может быть, эта земля излучает сексуальную энергию?
Стоит попробовать! Не поменять ли квартиру в Новосибирске на хибару в Срединной Азии?
Вот что останавливает: степные эти народы не доверяют современному быту.
Случайно подслушал разговор: один бурят спрашивает другого: «Почему ты строишь неблагоустроенный дом?» А другой отвечает: «А вдруг этот благоустроенный туалет сломается? Как тогда жить?»
И правда: как?
Агинский дацан – священное место, один из северных форпостов буддизма. Странно выглядят эти слоны, обезьяны и раздвигающие джунгли Боги посреди унылых сопок и при сибирском морозе. Похоже на детский сад.
Мне предложили зайти к ламе и узнать будущее. Я отказался. А зря!
На другой день начался мой путь из Агинска в Новосибирск. Из-за погоды и других обстоятельств я летел домой 38 часов.
Если бы мне лама это предсказал, я бы взял билет на поезд.
Не пренебрегайте опытом тысячелетий!
Январь 2007 года. Новосибирск – Чита – Агинское – Чита - Новосибирск
Гений Калуги
Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя.
Осип Мандельштам
Не знаю, существует ли сейчас этот дом. Я не был в Калуге лет двадцать. Может быть, и улицу переименовали – тогда она называлась «улица Перовской». Все меняется в изменчивом мире. И все забывается. Но это здание никак не уходит из моей памяти.
Сперва оно показалось мне просто забавным. Это была изба. Изба, как изба. Но сверху на нее был приделан фронтон. А спереди – три ампирные колонны.
Такое строение вполне в духе этого города. Калужане жили по российским понятиям не так уж далеко от Москвы. И в нем много строений, похожих на московские. А казенные здания отдаленно напоминают Главный штаб Росси. Только все это маленькое. Да и сам город невелик. Провинция…
То-то и оно, что провинция. Настоящая Россия – это провинция.
Эти три колонны, напомнили мне о Петровских реформах, когда на мужиков вдруг стали парики одевать. И заставляли табак курить. Такая же нелепица. И страну поделят, на тех, что в париках, и тех, что без париков. И те, что в париках забудут родной язык.
Их правнуки будут жить в избах с колоннами. Скорее всего, среднестатистическая дворянская мелкопоместная усадьба так и выглядела. Много я их видел? Пушкинское Михайловское – точно изба. С фронтоном, но без колонн.
Есть что-то символическое в том, что дом этот стоял на улице Перовской и в городе, где родился и жил Циолковский. Что делать в российской провинции? Хозяйством заниматься? А если душа? Молиться? Для этого в Калуге все условия - церковь чуть ли не на каждом перекрестке. А если душа просвещенная? Тогда мечтать! Или о благе России, или на худой конец о звездах.
Русский террор – сколько, благородства, мужества, самопожертвования! Какая пламенная мечта! И какая ужасная практика. И дело не только в десятке самодельных бомб, а в том, что за этим последовало. И все сошлось на улице Перовской.
Памятник Циолковскому в Калуге удачен. Мечтатель и пророк стоит на фоне мрачноватого здания «почтового ящика» и выглядит нервным и растрепанным.
Такова она, российская наука. Циолковский, Вернадский, Чижевский и иже с ними, они не ученые в каком-то европейском смысле, они пророки. Христос и Будда им ближе, чем Ньютон и Левенгук. Дарвин им близок – «пророк назад». Пророк всегда что-то угадывает, и об этом помнят, что-то не угадывает, и об этом забывают.
А в «почтовых ящиках» всегда было мрачновато.
Мир меняется. Но, по-прежнему, и не только в России, продолжают вешать колонны на избы, капитализм на советского человека, социализм на индейцев, демократию на арабов. Мы не хуже других.
Давайте же гордиться нашей избой с колоннами – материализованной национальной идеей!
Калуга – Новосибирск. 1987 –2007 гг.
ДОРОГИ ПРОШЛОГО ЛЕТА
АЯГУЗ – ПРИЗРАК ПУСТЫНИ
От пропускных пунктов на российско-казахской границе, расположенных на окраине городка с прелестным названием «Веселоярск», дорога до самого Семипалатинска идет вдоль великолепного соснового бора. И кажется, что вы и не покидали Сибирь. В Семипалатинске пересекаете Иртыш по шикарному новому мосту. Затем сравнительно недолго едете по обычному советскому городу, и на его окраине начинается Великая степь. В июле она мало отличается от пустыни. Желтая трава, унылые скалы Казахского мелкосопочника. Жара и скверное дорожное полотно усиливают чувство тревоги и одиночества. И откуда-то из этой жары, как эхо, как диковатый отзвук, возникает странное слово – «Аягуз»
С Аягузом связана какая-то надежда. Говорят, за Аягузом дорога станет лучше. И невольно начинаешь ждать Аягуза. Нервничаешь, перестаешь верить спидометру и километровым столбам. Наконец, на одной из сопок возникают какие-то здания с мусульманскими мотивами. Что это? Тадж-Махал, Хива, Бухара, мираж в пустыне? Вблизи понимаешь – это казахское кладбище. Великолепие монументов особенно поражает на фоне бедности и убогости близлежащих селений. Мертвые в Восточном Казахстане устроены лучше живых.
Когда, наконец, минуешь дорожный знак «Аягуз», тебе не суждено вздохнуть с облегчением. Длинный забор, КПП с вяло шевелящимся флагом республики Казахстан и за забором – типовые пятиэтажки с заложенными кирпичами окнами. Здесь были огромные склады Советской армии, где хранилось все: от ракет до веников. Призрак величия витает над Аягузом.
Вдоль тракта через каждые сто метров расположены заправочные станции. В их окошках дремлют унылые мужики. Призрачные автомобили никак не доедут до Аягуза.
За Аягузом дорога не становится лучше.
САРКАНД
Все кончается – кончается и Великая степь. Дорога к Алма Ате идет вдоль предгорий Джунгарского Алатау. В долинах горных рек расположены оазисы, где в изобилии стоят ларьки, наполненные арбузами, яблоками и другими соблазнами Азии.
В Сарканд хорошо приехать в поздние сумерки. Сбивчивые указания аборигенов помогут найти уютную маленькую гостиницу. Ориентир – единственный в городе светофор. Гостиница пуста. Добродушная администраторша разместит за умеренную плату в люксе и предложит недорогой, но довольно вкусный ужин. Утром стоит совершить небольшую прогулку. Бурные арыки текут по сонным улицам. Вода в них мутна ледниковой мутью. Они похожи на Катунь в миниатюре. Центральная площадь поражает размерами. Но Ленина уже нет – стоит памятник казахскому инженеру-путейцу, который в девятнадцатом веке проектировал казахстанские железные дороги. Тоже неплохо. Напротив гостиницы – сберкасса, где Вам поменяют рубли на теньге. Но становится жарко – пора в дорогу. Нас ждет Иссык Куль.
ЧИЛИК
Таможня на трассе Алма Аты – Бишкек пользуется дурной славой. Очередь и связанные с ней злоупотребления. Опытные путешественники предпочитают путь через Кеген – небольшое село на горном плато с восточной стороны Иссык Куля. Дорога эта заслуживает отдельного описания. До Чилика вы едете по зеленой плодородной долине в предгорьях Тянь Шаня. Поселок Чилик спокоен, пустынен и ленив. Люкс в гостинице несколько обшарпан, но терпим. Кормят в здешних ресторанах вкусно. Бешбарамак (мясо по казахски) стоит отведать. На заправках есть бензин А-96. Его не будет до Чолпон Ата, так что заправляйтесь. Вскоре за Чиликом дорога уходит в ущелье, и вы оказываетесь в совершенно другом мире. Перед Вами – лунный пейзаж горного плато. Высота над уровнем моря около двух километров, желто-коричневые цвета выгоревшей под азиатским солнцем горной степи. Каньон реки Чарын вызывает в памяти пейзажи из голливудских вестернов. Все настолько непривычно, что возникает чувство тревоги. Благо Тойота бежит уверенно, и дорога на перевале под Кегеном позволяет ехать быстро. Переход Казахско-Киргизской границы занимает около часа. И по живописному ущелью вы спускаетесь к Иссык Кулю.
КАРА ОЙ (ДОЛИНКА)
На Иссык Куле хорошо отдыхать. Но еще лучше умереть.
Встать рано утром, неторопливо брести по пустынному пляжу, вдохнуть воздух высокогорья, войти в свежую прохладную воду, долго плыть, созерцая снеговые горы на юге и грозу, гремящую над северными ущельями. Успокоиться, расслабиться и выключить сердце.
Тени купцов Великого шелкового пути встретят вас на другом берегу Леты.
ОБОЧИНЫ
На обочинах дорог Азии кроме рекламных щитов и дорожных знаков расположены:
1. Изречения президента. В Киргизии больше, в Казахстане меньше. Россия в этом вопросе отстает. Ничего, догоним!
2. Скульптуры «девушка с бараном». «Девушка с веслом» посреди Великой степи смотрелась бы диковато.
3. Просто гипсовые бараны.
4. Монументы орлам
5. Монументы всадникам.
Чего нет – так это памятника ишаку. Это несправедливо: ишаки трудились, трудятся и будут трудиться на благо азиатских народов. Честь им и хвала! Но что поделаешь: все ишаки хотят быть арабскими скакунами. Или на худой конец орлами.
Недавно узнал: в Бухаре поставили памятник Насреддину и его ишаку. Кто, интересно, в этой скульптурной группе главный?
АЛМА АТА И АЛИ БАБА
В сумерки мы подъехали к Алма Ате по Наранкольской трассе. В темноте искать ночлег в мегаполисе не хотелось, и мы нашли на гостиницу на окраине. Над новеньким зданием призыв: «Мы открылись». Как потом выяснилось, мы были первыми постояльцами этого караван-сарая. Чтобы открыть дверь не надо было говорить «Сезам, откройся», но за дверью нас ждала пещера Али Бабы и сорока разбойников. Азиатская роскошь обступила гирляндами искусственных цветов, вычурными светильниками, мрамором, красным деревом, коврами, огромным и роскошным рестораном залом, балдахином над необъятной кроватью.
Так мечтают в Азии.
Но в номере было жарковато. Кондиционер отсутствовал, и пришлось открыть окно. И тут же закрыть его, ибо в номер хлынуло все зловоние отхожих мест близлежащего рынка.
Так живут в Азии.
Хозяева гостиницы предполагают использовать ее для проведения свадеб. Оставляю их желание без комментариев.
ДВЕ СТОРОНЫ МЕДАЛИ
Казахстан – молодое государство. Поэтому оно полагает, что граница – лицо страны. Здание КПП у них солидное и территория обустроена. Есть цивильный туалет.
Россия не считает границу с Казахстаном серьезной. КПП состоит из биндюг и вагончиков. Туалет типа сортир ниже всякой критики.
Империя, однако!
ДВА ЦВЕТА ВРЕМЕНИ
На границе была очередь, и нам удалось вернуться в Россию только в три часа ночи. Найти в это время гостиницу в пустынном Рубцовске не удалось. Пришлось ехать в сторону Барнаула. К рассвету я устал, свернул на боковую дорогу, и полтора часа мы спали в машине. Проснувшись, я увидел вокруг себя зеленый мир, резко контрастировавший с коричневыми цветами Казахстана.
Отечество, однако!
Новосибирск-Иссык Куль -Новосибирск
ШЕСТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА
Холодная война кончилась. Часы на ратуше бьют шесть. Апостолы являют изумленной публике свои лики. Здравствуй, Прага!
В шесть часов вечера после войны планировали встретиться в пивной «У чаши» Швейк и сапер Водичка. Водичка видеть не мог «мадьярскую рожу» и спровоцировал драку с венграми, из-за которой они со Швейком угодили на гауптвахту, а газеты Австро-Венгрии гневно осудили их посягательство на дружбу народов.
Швейк удобен, как Прага.
Дмитрий Мережковский придумал термин: «банальный трагизм». Так он характеризовал искусство русских «народников». Так вот: Красота Праги и Чехии банальна.
Удобно, приятно, комфортно. На рыночной площади – прекрасное здание, в котором находилось пражское гестапо. Рядом – еврейский квартал. Удобно. До войны в Праге было триста тысяч евреев. В сорок пятом осталось тридцать тысяч. Но древние синагоги стоят, как стояли.
Альфонс Муха воистину художник Праги. Красотки на афишах, на банкнотах, на открытках. В картинной галерее – выставка. На втором этаже - Муха, на третьем – Дали. Рядом с Мухой Дали тоже выглядит банально.
Эти два абзаца разделяет год. Я пытался написать о Праге, и ничего у меня не получалось. И я сердился на Прагу. Год спустя я понял, что дело не в Праге, дело во мне.
Когда наши танки в шестьдесят восьмом вошли в Прагу, у меня было предчувствие беды. Мне было двадцать лет – я страдал. Сложился и засел в каком-то подсознании образ страдающей страны, к которой тянулась душа. Через пять лет я страдал по поводу Чили. В Сантяго съездить, что ли?
И вот я увидел то, о чем страдал. И город показался мне банальным.
А все просто: мне, как человеку русскому или (скорей!) советскому обязательно нужна цель. У Праги нет цели. Гид говорит: «Высшее образование не является у нас особой ценностью. Допустим, Вы бармен. Но ваш отец был барменом. И дед им был. Ну, и чем плохо?». Я слушаю – мне это непривычно. Я привык штурмовать небо.
Они жили и живут в империях. При Карле Великом, при Габсбургах, при Гитлере, при Сталине и его потомках, при Евросоюзе. Возможно, будут также спокойно жить в Поднебесной. Магазины, работающие после восьми вечера, принадлежат китайцам. Это – знак!
Это – Европа. Я о ней много слышал, но никогда не видел. Надо ли привыкать?
У египетской пирамиды есть цель – величие! У дерева нет цели – оно просто живет и умирает. Чехия – дерево. В нем нет ничего необычного, но оно, в отличие от пирамид, живое. Но никакой души у него нет. Во всяком случае – бессмертной. А мне все душу подавай… Гордыня это. В чем и каюсь публично.
Гениям Праги в ней как-то было неуютно. И они уходили: в пивные, в русский плен, в коменданты Бугульмы. Или в глубины подсознания, из которых белого света-то не видать. Вернувшись, сочиняли Швейка или «Замок». Прага их переварила и превратила в туристический бренд. Ну, и правильно!
«Но если так, то что есть Красота?»
Нет, решительно, я неисправим!
2007-2008 гг.
Новосибирск – Прага-Новосибирск
Дерево дорог и вертикаль власти
Путешествуя по дорогам России, невозможно не обратить внимание на их древовидную структуру. От областного центра – к райцентрам, от райцентров – к деревням и селам. И полное бездорожье на границах районов, где два соседних, но находящихся в разном подчинении села соединяет в лучшем случае трудно проходимый проселок.
Из райцентра приезжает начальство, врач, рейсовый автобус. В райцентр нужно за пенсией, за запчастями, в райсуд, в ГАИ и Бог еще знает зачем. А сосед – какой в нем интерес.
Могло быть, конечно, и иначе. Сосед нужен, чтобы ему что-то продать, что то у него купить или выменять, выдать замуж дочь, женить сына, выпить с соседом и что-нибудь у него украсть. Интерес к соседу – интерес частный, интерес к району – государственный.
И пока нет дороги между деревней Татчиха Сузунского района и деревней Рождественка района Искитимского мы обречены на вертикаль власти.
К сему прилагаю портрет философа на фоне российской глубинки.
ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ОБРАЗА ДЕЙСТВИЯ
Любовь и вечность
В юности я клялся одной девушке в вечной любви.
« Все ты врешь, - ответила мне она, - но все равно приятно!»
Много лет спустя я вспомнил этот разговор и задумался… Про любовь там все было чистой правдой. А вот насчет вечности – тут она была права…
Пари на литературную тему
На юбилейную встречу выпускников я опоздал. У меня было много дел, и я с утра мотался на машине по городу. К тому же непрерывно, с самого рассвета, почти не прекращаясь, над Западной Сибирью бушевала гроза – редкая погода в середине июня.
К обеду грозовой фронт истощил свои силы. Внезапно выглянуло и обогрело мир яркое и высокое солнце. Суматоха закончилась, дела завершились и, пребывая в хорошем настроении, я вошел, наконец, в аудиторию своей юности. Юбилейное собрание было уже в разгаре. На кафедре по очереди сменяли друг друга мои однокурсники, повествовавшие о своей жизни. Борис был на этой встрече почетным гостем и вышел на трибуну в конце. Поэтому я застал его выступление. Конечно, он изменился за эти годы. Но когда он начал говорить, я вдруг живо вспомнил комсомольское собрание, на котором он подверг меня резкой критике. В молодости я был диссидентом, а Боря, как человек практический, увлекался комсомольской работой. Практичность не оставила его: теперь он приехал к нам из Калифорнии. Я же по-прежнему увлекаюсь инакомыслием.
Содержание его выступления я теперь забыл. Да и не суть важно. Юбилей между тем катился своим чередом. Мы сфотографировались возле университета и достаточно быстро оказались в арендованном зале, за столом, уставленном напитками и закуской. Пошли тосты, пошли оживленные и бестолковые восклицания, праздник близился к кульминации.
Странный это праздник – июньская встреча выпускников. С одной стороны приятно вновь увидеть друзей своей юности. С другой – грустноватое это веселье! И глядя на него, я вспомнил и произнес вслух по-английски это двустишие:
Fare thee well, and if forever,
Still forever fare thee well[1]
Волею судьбы рядом со мной в этот момент оказался Борис. Он внимательно посмотрел на меня, принял глубокомысленный вид и с достоинством сказал: «Это – Шекспир!». Он уже как следует выпил, и его речь и координация движений не отличались особой отчетливостью.
«Нет! – сказал я тоже не слишком разборчиво, - нет, это – Байрон!»
«Это Шекспир! – настаивал Боря.
«Брось, это Байрон!»
«Шекспир!!» - в его голосе зазвучал металл. Я понял, что пора разрядить обстановку. Не хватало подраться из-за Шекспира.
«Пари!» – сказал я. «Пари!» – ответил Борис и протянул мне руку.
- Пятьдесят баксов!
- Идет!
Окружавшая нас публика встревожилась. Пятьдесят долларов – это по тем временам была сумма, превышавшая мою месячную зарплату. Кто-то тянул меня за рукав, кто-то шептал на ухо: «Леня! Что ты делаешь!?», но меня было уже не удержать – «Пари!!».
Нам, как положено, разняли руки. И на всякий случай развели нас по разным углам. Праздник покатился дальше.
Домой я пришел поздно и навеселе. Проснулся с головной болью. К тому же после гроз над городом повисла влажная жара. А у моей жены на эту субботу была запланирована посадка помидоров. Погода для посадки была прекрасная, а мое состояние в расчет не принималось: погулял, теперь давай поработай.
Помидорная рассада была зеленой.
Яркой зеленой листвой был убран июньский лес.
Перед глазами у меня плыли зеленые круги.
И мысли были какие-то зеленоватые. Среди них копошилась одна: трусоватая и довольно подленькая: «Что это там вчера набедокурил по поводу Байрона?» И с чего я взял, что это именно Байрона стихи? Может и не Байрона вовсе… Как я жене-то скажу про эти пятьдесят баксов? Тьфу ты господи, угораздило меня вляпаться в эту историю! Ну, сказал бы, что Шекспир, кого бы от этого убыло»?
Поганое было настроение. Но между тем я перекапывал землю, вносил удобрения, поливал, подвязывал рассаду и постепенно приходил в себя. К вечеру все было посажено, жара спала, и мысли начали приобретать некоторую ясность. Вернувшись домой, я первым делом бросился к книжным полкам. Через пять минут я вздохнул с облегчением. Это действительно был Байрон!
Лорд Джордж Гордон Байрон написал это стихотворение в 1816 году по случаю развода с женой. Оно называется «Remember». А двустишие это Пушкин взял эпиграфом к последней главе «Евгения Онегина». Оттуда я его, собственно, и запомнил.
Я был доволен собой. И тут же загордился. Более того, мне стало обидно за державу. И я решил, что ни за что и ни при каких обстоятельствах не возьму этих Борькиных баксов. И уж во всяком случае не стану его ради этого искать.
Был вечер субботы. В такой горделивой позе я пребывал до вторника. А во вторник Борис сам меня нашел. Он признал свое поражение, сказал, что провел большую литературоведческую работу, чуть ли ни в Британский музей звонил, и, одним словом – это Байрон. И предложил мне получить с него проигрыш. Я отказался. Раза два… На третий раз, как водится, согласился. Все-таки соблазн был велик, а человек я слабый.
Мы встретились в гостинице. Затем уселись на веранде ресторана. Было жарко, мы заказали по рюмке коньяку, по чашке кофе и по мороженному. На это ушло еще десяток долларов. Борис распрашивал меня о нашей жизни, я отвечал, но разговор не клеился. Вместо того, чтобы слушать мои рассказы, он отрешенно пялился на официантку. Она и вправду была хороша. А Боря, видать, изголодался по российским красотам. На что ему там смотреть в Калифорнии: пустыня, кактусы и мулатки. А наши женщины, вот ей-богу - лучшие в мире!
Мы простились. Он уехал в свой Лос-Анжелес. Я остался в Сибири. Так мы теперь и живем: он со своими долларами, а я с нашими женщинами.
А на свой выигрыш я купил себе прекрасный пиджак. Вот он на мне, смотрите!
Метроном
Нет, вы не подумайте, я не против музыки. Бывает, едешь в машине, а по радио что-нибудь приятное звучит. И не так спать хочется. Или во время обеда хорошо, если в кухне радиоприемник играет. Или вот танцы. Какие танцы без музыки? А танцевать я люблю. Вот, к примеру, со своей будущей женой я и познакомился на танцах. Я ее пригласил, и она сразу ужас как мне понравилась. Она тогда такая складная была: что надо где надо, ну и вообще… как «Жигули»-копейка, по тем временам самая лучшая машина. Нынче она, конечно, уже не девочка, но для своего возраста и пробега – в хорошем техническом состоянии. Стал я ее, понятное дело, кадрить (тогда это так называлось). Но не тут-то было! Они тогда всюду парой ходили с подругой Полиной. И вот начали они мне по всякому испытывать. В основном это ее Полина подначивала.
Принялись они меня водить по культурным мероприятиям. Водят, а сами искоса посматривают: не сбегу ли невзначай? Но не на того нарвались! Лекцию по НЛО я довольно-таки спокойно отсидел. Даже потом что-то говорил о пришельцах. Хуже было, когда повели меня на выставку художника Рериха. Этот мужик свои картины определенно с бодуна писал: у него там фиолетовые горы, а на них сидят какие-то совсем уж непонятного цвета мужики и задирают к вершинам руки. Полина: «Ах, духовность, ах духовность, ах, Шамбала, ах Шамбала!». Хотел я ей сказать, что, мол, сама ты Шамбала, да все-таки сдержался. А кто такая эта Шамбала, я и до сих пор не знаю! Но моя-то к этому моменту стала уже маленько обмякать, это я точно приметил.
Но самое трудное было впереди. Они с Полиной взяли билеты на концерт грузинской модернистской симфонической музыки. Там самое противное, что уснуть никак нельзя. Вроде только настроишься на какую-нибудь мелодию, вдруг как врежут по мозгам… Кошмар, кошачий концерт. Но я сижу, терплю, даже вид стараюсь держать относительно умный. Наконец антракт наступил. И тут она меня вдруг спрашивает: «На второе отделение пойдем?» А я что? Я на своем стою. «Пойдем!» – говорю. И тогда она как-то долго на меня посмотрела, потом взяла под руку и повела в гардероб. А на второе отделение осталась подруга Полина!
Через неделю мы с ней подали заявление в ЗАГС. На свадьбе Полина у нее была свидетельницей. Ну, и пошло у нас все путем. Родила она двух пацанов, квартиру мы постепенно получили, дети подросли, в школу пошли. Денег, конечно, не хватало. Но тут я принялся летом по шабашкам ездить. Поработаешь пару месяцев в совхозе, построишь какую-нибудь зерносушилку – глядишь, и весь год жить можно. Мы так и мебель прикупили, и стиральную машину.
И вот как-то раз в Черепановском районе мы особенно удачно подкалымили. И почувствовал я, что на эти деньги смогу купить подержанную машину. Вот это, думаю, дело! Приехал домой, деньги в шкаф на верхнюю полку положил и стал по барахолке ходить, да у знакомых интересоваться: не продает ли кто не слишком новый «Москвич».
Пока то да се, прихожу я как-то вечером с работы, а она меня встречает вся какая-то предупредительная. Мне это сразу не понравилось. Вхожу я в залу, а там в правом углу стоит это самое, страшно вспомнить – пианино. Чехословацкое! Дорогущее! Обшивка под дуб и два ореха! Красивое – ничего не скажешь! Но на хрена оно нам? И главное: никакой тебе теперь машины…
Они с тещей его под общим руководством Полины потихоньку от меня купили. Теща-то давно эти разговоры заводила: «Мол, детей надо учить музыке! Русские культурные традиции! Надежду я учила, так вот какая замечательная получилась. Уже зам. главного бухгалтера!» Я не против, что замечательная, но причем тут эта музыка? Сама-то теща из муромской деревни, из большущей крестьянской семьи холодец варит –пальчики оближешь, а туда же, в аристократки! Я им толково объяснял: «Ну, ладно, ну если бы у нас девицы были, их, может, и надо учить на пианино бренчать. А у нас парни! Их если куда и отдавать, так в КЮТ какой-нибудь, чтобы гайки учились крутить. Я вот двух нот различить не могу, так чем я вам плох?»
Куда там! Они меня и не слушали. И вот вам результат! Остались мы без машины. Погоревал я, да делать нечего. Не разводиться же. Осенью отдала она детей в музыкальную школу. И вот тут наша жизнь превратилась в сущий ад.
Выглядело это так. Она приходила с работы. Частенько уставшая и раздраженная. И вместо того чтобы отдохнуть и приготовить ужин садилась за пианино сначала с младшим, а потом и со старшим. Все время считала им: «Раз – и, два – и». Они сбивались, фальшивили. Она раздражалась, принималась их ругать. Они плакали. Тогда она их шлепала. Потом они плакали вместе. Потом все начиналось сначала. И так часов до десяти вечера. Потом все кое-как ужинали и шли спать. Все дела у нас пошли враздрай. В обычной школе – какая уж тут успеваемость… И так каждый день! Единственный отдых был, это в день, когда у них в музыкальной школе была специальность. Тогда уж дома они не занимались.
Смотреть на все это было тоска. Да и жаль мне ее было до смерти. Но что тут делать я никак не мог придумать. И рассказал однажды про свою жизнь другу Петру Порфирьевичу. Он мужик технически очень подкованный. Он мне и говорит: «Слушай, у нас в культиках прибор такой продается. Метроном называется. Он специально используется, чтобы это «раз – и» делать. Купи его, и живите как люди!»
Я в культики. И правда, есть такой прибор. Недорогой. Красивенький такой. И написано на нем по-итальянски разные там «Largo», «Allegro», «Moderato» и «Presto». Включили его. Он так приятно тукает. Хочешь медленно, хочешь быстрее. Мечта! Я его тут же купил. Вскоре восьмое марта подошло. Ну я ей его и преподнес, как символ освобождения женщины.
Она посмотрела на меня устало. «Дубина ты! – говорит, - разве можно живого человека…» И замолчала. Недели три потом со мной не разговаривала. Словом, вышел мне через мою инициативу полный импичмент.
Потом как-то все успокоилось. Метроном засунули куда-то на дальнюю полку, а музыкальная жизнь пошла своим чередом. Много спустя показывали по телевизору документальный фильм про великого, говорят, дирижера Евгения Мравинского. Он там репетицию оркестра проводил. Так вот: точь в точь моя жена! Те же «раз-и», что-то бормочет, что-то под нос себе напевает и оркестру палочкой грозит. И я подумал, может так и надо, может музыки без этого и не бывает?
Музыкальную школу наши сыновья закончили. К пианино потом, правда, больше не подходили. Зато быстренько выучились бренчать на гитарах. В результате что? В результате старший рано женился – через месяц, как ему восемнадцать исполнилось! А младший поздно – в девятнадцать. И заметьте: никто их на грузинский модернизм не водил. Внуки у нас теперь. Все путем.
Может и есть в этом музыкальном образовании какая-то польза? Такая подготовка к брачным турнирам, а?
ВОЛЯ БОЖЬЯ
Вот, что я тебе скажу: работая в сфере услуг, разочаровываешься в человеке. Я вот лет десять таксовал. Так чего только не насмотрелся. Например, я раньше думал, что женщина – это... ну, в общем, что-то такое прекрасное. И вот раз садится ко мне дама. Приятная такая, молодая женщина. «Довези до Шлюза!»- говорит. «Ладно, - отвечаю, -тридцатка!». А она мне: «!Натурой возьмешь?» Скажи, пожалуйста, на кой черт мне твоя натура? Я тут деньги зарабатываю или что?
С мужиками не лучше. Я уж не говорю, что несколько раз ко мне голубые садились. Когда природный крестьянин сядет, это еще куда ни шло. С тем понятно: денег нет, а ехать надо. Хуже бывает, сядет какой-нибудь крутой: на шее цепь – дороже, чем моя машина, а торгуется из-за пятерки. Да еще братков обещает наслать. Тьфу, да и только!
Надоело мне это до смерти. И когда мне вдруг приятель посоветовал устроиться водителем при протестантской церкви, я сразу же согласился.
Церковь эта вроде как миссионерская. Они несут свое протестантское учение в дикие страны. К нам то есть. У них там начальство где-то в Америке, которое этих миссионеров и направляет по всему свету.
Стал я возить ихнего пастора. Ничего не скажу: нормальный мужик. Непьющий, не хам, да и с протестантством своим ко мне не приставал. Культурно все, вежливо. Ну, и деньгами не обижали. По сравнению с таксовкой – красота!
Но вот как-то по весне приехала к нам из Америки делегация. Важные такие, гладкие и упитанные. Сразу видно – слуги Господа. Ну, и он их не забывает! Провели они у нас образцово-показательную службу, поговорили с пастором и отправились восвояси. Потом прошло несколько месяцев. Лето наступило. И вот уже в примерно в августе, смотрю я: стал мой пастор какой-то задумчивый. Смурной какой-то. Вижу: что-то с мужиком не так. Надо бы, думаю, с ним поговорить как-нибудь. Да не по ихнему типа: “Haveyouanyproblems?”, а по-нашему, по-русски, по душам да с бутылочкой.
Я ему намекнул, что давай, мол, куда-нибудь сходим. Он, вроде бы и не против. Только куда пойти? В ресторан дороговато встанет, да и музыка там гремит, так, что друг друга не услышишь. Домой? Моя-то всегда гостям рада, да на иностранца соберет всю родню и всех подруг с мужьями. Как тут поговоришь? И решил я поехать с ним ко мне в гараж. Там у меня и столик есть, и стулья складные, по летнему времени самое то! Взяли мы по дороге пивка, приехали в гараж, поставили столик, рыбка у меня нашлась, хлебушек Нормально!
Вечер был теплый. Да и август – ни тебе комаров, ни какой другой мухоты. По началу пастор как-то попивал пивко да помалкивал. Но тут народ стал из соседних гаражей подходить. Мужик машину поставит, а тут пиво пьют. Как не подойти? Стали они его про то да се распрашивать и представь: разговорили таки! И вот что выяснилось.
Оказывается, это начальство из штата Висконсин не просто так приезжало. Поблагодарили они его за службу и послали на новое место работы: в глушь, в Техас в пустыню!
Тут я понял его расстройство. Жил у нас на ихнюю зарплату и по нашим ценам. Красота! Кроме того, у нас все же культурный город, столица, можно сказать, Сибири. Оперный театр один чего стоит! А там… Пустыня, кактусы, скорпионы и эти, как их? – техасские рейнджеры! Кошмар…
Ну, говорим, что уж там! Оставайся, пастор, с нами. Плюнь на свое там начальство. Но на это он не согласился. Поеду, говорит. На все воля божья…
На том и порешили. Стемнело уже. Холодком потянуло. Пора и по домам. Отвез я его. Пожали друг другу руки. И простились. Через неделю отвез я его в аэропорт. Там уж простились навсегда.
Еще через месяц прислали нам нового пастора. Какого-то индуса. Но не то беда, что индус, а то беда, что до жути похож на Киркорова. Ну какой же он пастор, если он Киркоров? Нет, решил я, мне это не в жилу. И уволился из церкви.
В такси, правда, тоже не вернулся. Купил к своей шестерке прицеп и теперь узбекам на рынок товар вожу. А что, тоже ничего. Не обижают.
МОЛИТВА НА БЕРЕГУ МОРЯ
Я человек нерелигиозный. Не то, чтобы я совсем уж не верил в Бога. Но я не принадлежу ни к какой религии. Когда я был молод, принято было не молиться Богу, а вступать в Коммунистическую партию. Теперь партии нет, и я подумал, что может быть надо вступить в какую-нибудь религию. Проблема выбора меня озадачила. Чем буддизм лучше христианства? И чем пророк Магомет лучше бога Кришны? Религия – это способ общения человека с Богом. Так на каком же языке лучше с ним разговаривать?
Поразмыслив, я понял, что Бог, сотворивши разные народы и расселивши их по разным почвенно-климатическим зонам, должен был дать им религии, сообразно их географическому положению. Вольно индусам медитировать на берегу Ганга. Но попробовали бы это делать чукчи! Замерзли бы напрочь… Поэтому, если им надо обратиться к Богу, они прыгают у костра. Вывод из этого один: если уж надо непременно вступить в религию, то следует выбирать традиционную религию своего народа, религию, своих предков. И тогда я обратил свой взор к православию. И чуть было не принял крещение по православному обряду. Но вовремя остановился, и вот почему.
Как раз в это время рядом с нашим домом начали строить православную церковь. А перед церковью оказалась гаражная нахаловка. Человеческих сил, которые могли бы сдвинуть с места такую нахаловку в природе нет. Это может сделать только Бог. И я подумал, что если нахаловку уберут от церкви, значит, эти мужики в черных рясах и в самом деле умеют достучаться до Бога.
Нахаловка осталась стоять, где стояла. Это разочаровало меня в православии. И вообще, подумал я, неужели эти бородатые мужики в рясах, или бритые наголо мужики в тогах, или в чалмах, или в камелавках с пейсами лучше умеют говорить с Богом, чем я? Что это за Бог такой, к которому надо обращаться через секретарей? Нет уж, решил я, Бог не формалист и с ним можно поговорить по-человечески. А если формалист, то можно и без него обойтись.
С тех пор я иногда молюсь Богу. Разумеется, я стараюсь не беспокоить его по пустякам. Например, придешь к Богу и попросишь денег. Ну что он скажет: ступай, да и заработай! В жизни я в основном полагаюсь на себя, а не на Бога. Но иногда, приходится просить его о помощи. Например, болеет кто-то в семье. И вот врач уже был, все лекарства куплены и приняты, все процедуры сделаны, а температура не спадает. Остается ждать, надеяться и молится…
И еще: я молюсь за наших детей. Эта молитва пришла мне в голову на берегу моря.. Мой сын с малых лет увлекается яхтенным спортом, а я человек сугубо сухопутный. Однажды я приехал к нему в яхт-клуб. День был ветреный. «Где мой ребенок?» - спросил я у дневального. Тот лениво махнул рукой в сторону бурного моря. Где-то у самого горизонта то поднимался над волной, то пропадал из виду крошечный белый парус.
Трудно передать мои ощущения. Вероятно, так чувствует себя курица, высидевшая утят. Но, несмотря на весь комизм моего положения, во мне возникла и укрепилась простая и ясная мысль: помочь молодым я могу только молитвой. Перед ними их море, и им самим придется в нем плыть, совершить свои ошибки и прийти к своим победам. И ничего нельзя сделать, только стоять на берегу, только смотреть им вслед и просить о них Бога.
Боже правый, помилуй нас!
Часовые любви
Наш путь стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Александр Блок
Первая декада сентября выдалась дождливой. А во второй установилось роскошное, с желтой уже листвой бабье лето. Так случилось, что я копал картошку в дождь и не смог просушить ее в поле. Привез я эти мешки в гараж (а погреб у меня при гараже) и стал дожидаться хорошей погоды. Дождался. Денек выдался яркий, теплый и ветреный. Самое то! Я ушел с работы пораньше, приехал к гаражу, поставил машину на солнышке у соседнего бокса, вытащил картошку, рассыпал ее возле гаража, затем уселся в машину, включил радио и вознамерился пока то да се маленько подремать.
Меня быстро разморило, и я уже начал засыпать. И вдруг на мое лицо упала тень. В фильме, который обязательно будет снят по моему рассказу, в этот момент должны прозвучать знаменитые три такта из пятой симфонии Бетховена – судьба стучала в дверь! Я открыл глаза: передо мной стоял Константин. Его долговязая фигура выражала крайнюю степень взволнованности и расстройство чувств.
- У меня сегодня украли мой «Жигуль»! - эти слова Константин почти простонал.
- Убить мало таких гадов, - отреагировал я, не вполне проснувшись.
- Но его нашли!
- Где?
- В болоте. Надо вытащить! Дернешь своим «Москвичом»?
- Не вытянет. Скользко там. Надо мужиков – толкать. Вдвоем не справимся.
- Кого-нибудь найдем!
- А картошка?
- Кого-нибудь поставим. Покараулит.
- Садись!
Константин плюхнулся на соседнее сидение, я включил стартер, и мы поехали к себе на работу в институт. С этой минуты нами владела страсть, азарт преодоления и борьбы. Мы были на все готовы, и мы должны были все совершить!
В шестом часу вечера в хорошую осеннюю погоду в институте не так просто найти крепкого мужика. Не я один был занят сельхозработами. Но повезло: нам встретился Валера. Хороший водитель и вообще отличный парень. С этой минуты нас стало трое. Не хватало четвертого – поставить караулить картошку.
Решение проблемы пришло, как всегда, неожиданно. Игра случая прихотлива. Профессор шел по направлению к институту. Чтобы изобразить последующую сцену, нужен талант Евгения Евстигнеева. Внешне наш Профессор мало походил на профессора Плейшнера из «Семнадцати мгновений весны». Он вообще кореец. Но внутренне… Он был в прекрасном настроении, у него была назначена встреча с аспирантом, они должны были обсудить такой интересный вопрос… И вдруг перед ним возникли – нет, конечно, не агенты гестапо, но трое решительных и на все готовых мужчин. Непрерывно повторяя какие-то заклинания («Ну, надо, ну сам понимаешь, ну если не ты, то кто?»), они затолкали его в машину, отвезли к какому-то гаражу, там высадили и поручили охранять картошку, лживо пообещав, что очень скоро, через полчасика вернутся.
Вскоре мы нашли украденную машину. Жалкое это было зрелище. Злоумышленники загнали ее в болото и сорвали ей рулевое управление: руль никак не был связан с колесами. Задача осложнялась еще и тем, что единственная дорога от болота шла по краю котлована. Попробуй-ка протащить по ней на веревке машину без руля! Но другого варианта не было – пришлось тащить.
Я не берусь пересказать подробности этой эпопеи – я их забыл. В такие минуты тобой руководит не разум, а какой-тот спинной мозг. Были крики, ссадины, тяжелый пот азарта, ненормативная лексика, был ужас от вида сползающей в котлован машины, запах перегретого двигателя, надрывный его крик. И в редкие мгновения, когда после очередной отчаянной ситуации мы переводили дух, навек оставшаяся в памяти невероятная красота теплого сентябрьского вечера.
Все кончается в этом мире. Мы не свалились в котлован, мы дотянули машину до какого-то пустого бокса, мы сумели ее в него затолкать и закрыть дверь. Ремонт – это завтра! Сентябрьский день короток, и между тем наступила темная осенняя ночь. Теплый южный ветер приятно освежал разгоряченные наши тела. И только тогда я вспомнил про свою картошку и охраняющего ее Профессора.
Я высадил мужиков на ближайшем от моего гаража перекрестке, мигнул им на прощанье фарами и поехал к Профессору. В гараже я застал картину величественную и ужасную. Профессор в полном мраке стоял на том же месте, где его поставили. Он не включил свет, не присел, он стоял, и поза его выражала протест.
Я оценил ситуацию. Было уже поздновато – почти десять часов. Картошки много, и один я нескоро с ней справлюсь. Да и устал я! Делать нечего – придется опять привлекать Профессора. Терпение его не бесконечно, но в конце концов мы старые приятели, и должен же он помогать другу в беде! Я критически его осмотрел. На нем был светлый плащ, белая рубашка и в таком виде он мне категорически не нравился. И я принял решение.
«Иди-ка, ты, брат, домой, переодевайся, да приходи: будем спускать картошку в погреб. Одному мне до света не справиться. Сам понимаешь: надо! Ну, надо!! И прихвати чего-нибудь перекусить. У меня кишка кишке кукиш кажет!»
Профессор молча ушел в темноту. Я же принялся за работу. Но подвигалась она медленно, и я заметно приуныл.
Неожиданно в темноте послышались шаги. Я поднял голову – надо мной опять стоял Константин. Через мгновение рядом с ним из мрака возник и Валера. В руках он держал две бутылки водки. Они тоже вспомнили про мою картошку и решили идти на выручку.
Это был еще один последний рывок. Втроем мы споро подобрали всю картошку и спустили ее в погреб. По сравнению с буксировкой это занятие было не в пример легче. Полные и пустые ведра так и летали вверх-вниз.
Минут через сорок все было кончено. Можно было и расслабиться. Но вот беда: на две бутылки водки у нас не было и куска хлеба. А без закуски как? И тут снова нам пригодился Профессор. Он появился перед нами в аккуратной рабочей одежде, в шапочке и в перчатках. И самое главное: в руках он держал пакет с бутербродами.
Радость наша была искренней. Водка тут же была разлита и выпита. Профессор от водки отказался. Тут мы не настаивали. А вот уйти ему не дали: не разбивать же компанию!
Потом мы шли домой. Мы чувствовали себя солидными мужчинами, завершившими трудную работу. Мы почти не разговаривали. Только первые опавшие листья шуршали под ногами.
Казалось, в мире наступил покой. Но не тут-то было! Когда мы уже совсем подошли к нашему микрорайону, занервничал вдруг Валера.
- Мужики! – сказал он, - пойдем ко мне! Расскажите всю сегодняшнюю историю моей Татьяне. Она ревнивая до ужаса, а уже половина двенадцатого!
Мы поглядели друг на друга. На донжуанов мы походили мало, о чем и сказали Валере.
- Ну и что, - продолжал он, - скажет, пил в гаражах с мужиками! Тоже не сахар…
- Так мы тоже выпивши!?
-Зато Профессор трезвый!
В третий раз за этот вечер Профессор оказался весьма кстати. Он опять отказывался, и опять над ним повелительно и грозно звучало железное «Надо»! И мы отвели его к Валере, поставили перед дверью и позвонили.
На пороге квартиры возникла разгневанная Татьяна. Ее взору открылась живописная картина. Впереди стоял чистенький, аккуратный и абсолютно трезвый Профессор, а за ним три, прямо скажем, подвыпивших архаровца. И Профессор начал свою речь. Он говорил тихо и озабоченно.
«Я шел. А они на меня наскочили. И поставили караулить картошку. Я долго стоял. Там было темно. А потом они сказали, чтобы я помогал затарить картошку. Они съели мои бутерброды. И я хочу домой»!
Как ни странно, но его тихая речь успокоила Татьяну. И мы отпустили Профессора. Близился счастливый конец. Константин нашел машину, я высушил и убрал картошку, Валеру простила жена, а Профессор наконец получил свободу и ушел домой целым и невредимым. Перед подъездом мы с Константином пожали друг другу руки и разошлись.
Становилось прохладнее. Я шагнул в непроглядную ночь, под яркие звезды сентября.
Вселенная смотрела на меня с высоты Млечного пути.
РАЗМЫШЛЕНИЕ О ПОЛЬЗЕ ДОБРА
Ни одна семья не может существовать без доброты и терпения. Поэтому с младенчества внушали мне мысль об их необходимости. С диалектическим материализмом и теориями классовой борьбы, которые мы проходили в школе, милосердие не очень вязалось, но его проповедовала классическая литература, которую мы тоже проходили.
К добру призывают и все мировые религии. Бог велит творить добро. Но Бог ничего не делает напрасно. И тем более природа: вообразите себе что-нибудь более рациональное, чем естественный отбор. Не зря же Господь в скорости после Библии даровал нам устами и пером Дарвина великую книгу «Происхождение видов». Поэтому мне кажется, что у Божьего веления должен быть некий высший смысл. Я искал его, и вот результат моих размышлений.
Мы живем в мире, где господствует случай. Обстоятельства, в которых сообщество людей или животных может оказаться завтра, предугадать невозможно. Поэтому вид, и, конечно же, человек как вид должен быть приспособлен к этому изменчивому миру.
Приведу два примера. Казалось бы, в борьбе за выживание побеждает сильнейший. И поэтому природа должна была бы отбирать сильных людей, способных, например, в одиночку справиться с медведем или мамонтом. Но она упорно продолжает наряду с силачами создавать маленьких и слабых. Спрашивается зачем? А вдруг наступит засуха, все мамонты вымрут, и питаться придется кореньями. Что тогда? Тогда выживут маленькие и слабые – их легче прокормить.
Казалось бы, абсолютной ценностью в человеческом обществе является храбрость. «Безумству храбрых поем мы песню!» Люди с таким типом нервной системы незаменимы в рукопашной схватке с врагом. Но представим, что коварный враг подкрался к нам ночью, когда храбрецы спят безмятежным сном, ибо бояться они не умеют. И тут нужны другие: трусливые, робкие, страдающие бессонницей. Они услышат ночной шорох, они поднимут тревогу и спасут Рим.
Так вот: мне кажется, что добро, жалость и милосердие выполняют в человеческом сообществе роль регулятора, который не позволяет сильным поубивать слабых, храбрецам расправится с трусами, который сохраняет наше разнообразие, а, значит, и способность выжить в опасном и меняющемся мире.
В этом я вижу Божий промысел и пользу добра.
Полковник и диссидент
Памяти Александра Михайловича Корнева
Полковник был высок ростом, по-мужицки кряжист, и физиономия его наводила на мысль о плотницкой работе. Служил он на военной кафедре университета. О нем ходило множество легенд и анекдотов. Он и в самом деле казался простоват. Но только казался. Ему приятно было изображать перед молодыми умниками эдакого дядьку-фельдфебеля. В действительности же он был хитроватый и знающий себе цену мужик.
На третьем курсе университета я, что говорится, за компанию сделался диссидентом. В результате зимней ночью я своей правой рукой тайно написал на стенах Alma mater крамольную фразу «Свободу Даниэлю и Синявскому!». Кто эти люди, и почему их надо отпустить на свободу, я представлял смутно, но был исполнен благородного негодования.
На дворе стоял достопамятный шестьдесят восьмой год. Пройдет несколько месяцев, и наши танки войдут в Прагу. В обществе проистекало брожение, и моя надпись наделала много шума. Военная кафедра решила провести среди студентов разъяснительную работу. В нашем взводе это должен был сделать Полковник. В то время он не догадывался, что я имею отношение к этой истории.
Перед началом своей речи Полковник долго молчал. Потом начал говорить с нескрываемой ненавистью:
«Вот во время Великой Отечественной войны мы мечтали, что если доведется нам взять в плен Гитлера, так мы его не убьем. Мы его в клетку посадим и будем возить по всей России. И пусть все на него плюют.
Так вот: если поймаем мы этого мазилу, то мы с ним также поступим. Не расстреляем, нет! Мало его расстрелять! Мы его в клетку! И пусть на него плюют!»
Мне было страшно.
Прошло года полтора. КГБ в конце концов нашло автора достославной надписи. Меня выгнали из комсомола, из университета, я устал от всевозможных разборок и в отвратительнейшем настроении ожидал призыва в армию. От отчаяния меня удерживала только беспечность юности. И вот тогда я и повстречал на улице Полковника.
Мне, естественно, захотелось удрать. Но было поздно: Полковник крепко схватил меня за руку. Я стоял и смотрел в землю.
«Вот не думал я, что среди моих учеников найдется мазила!» - гневно начал Полковник.
«Сейчас посадит в клетку…» - с тоской подумал я и ничего не ответил. Мне было даже не страшно. Я просто чувствовал какую-то недетскую усталость.
«Ну и что ты теперь собираешься делать?» - вдруг спросил Полковник с неожиданным для меня участием.
Я растерялся: «Пойду в армию».
- А как же твоя учеба?
- Буду заниматься.
- Так это куда попадешь. А то могут и на полах сгноить!
Полковник определенно знал армейскую жизнь. Скоро мне пришлось испытать ее на своей шкуре. И конечно, мне было не до университетских знаний. Но это – после. А в тот миг его жалость и участие до слез тронули меня.
Много позже я вспомнил этот эпизод. И задумался: а вот приказали бы Полковнику посадить меня в клетку, так посадил бы? По размышлению понял: конечно, посадил бы. И с чувством, что делает правое дело, возил бы по градам и весям и обеспечивал бы организованное плевание. Но ночью, потихоньку от часовых приносил бы в клетку горбушку хлеба, кусок сала и бутылку водки.
Конфуз
Моя внучка Оля невысокого мнения о моих умственных способностях. Поэтому всегда старается давать мне как можно более точные инструкции. Я же стараюсь их не забыть и ничего не перепутать. Поэтому всегда записываю все ее указания.
Прошлым летом Оля отдыхала в пионерском лагере (не знаю, как теперь эти лагеря называются) километрах в семидесяти от Новосибирска. И вот она мне оттуда звонит:
- Дед, привези мне дезодорант. Он называется «Nivea». С виду он такой синий, похож на трубку, а внутри шарик. На нем написано: «Dry». А еще написано: «Аниперспирант. Мягкий уход. Надежная защита 24 часа. Не содержит спирта». Понял? Привезешь?
- Что уж тут непонятного? – говорю, - Конечно, привезу.
Записал все это в блокнот и - в магазин. Говорю продавщице: «Мне, вот, пожалуйста, «Nivea», дезодорант, антиперспирант, мягкий уход, 24 часа, не содержит спирта, синенький такой с шариком. Есть у вас?»
«Ради бога! – говорят, - вот Вам ваша «Nivea!».
Плачу, кладу в сумку и на другой день еду к Оле, полный гордости от сознания точно выполненного поручения. Вручаю ей этот презент. Оля берет его в руки, долго рассматривает, наконец, фыркает и вручает его мне со словами: «Ты, дед, малограмотный, что ли? Читай, что тут написано!»
Читаю: « For men! Only!».
Конфуз, да и только!
Механик
В первой неделе марта мы с моим другом Петром Порфирьевичем были в командировке в Красноярске. Погода была прескверная: снег, северный ветер. Над замерзшим Енисеем висела какая-то промозглая мгла. Поэтому все свободное от работы время мы проводили в гостиничном номере, бездарно пялясь в телевизор. Но в пятницу, в последний день нашей командировки ситуация изменилась. Стих ветер, к обеду выглянуло солнце, застучала капель. У нас еще оставалось до поезда несколько часов, и мы решили провести их в прогулке по городу.
На улицах царило оживление. Приближалось восьмое марта, и краснояры и красноярки высыпали на улицы в поисках подарков. В тот год у красноярок в моде были меховые капора. Мы с Порфирьичем нашли их весьма сексапильными, и нас потянуло на поэзию. В результате наших поэтических усилий появлялись стишки, достойные Незнайки. Я, например, сочинил бессмертные строки:
Я скажу вам от души –
Красноярки хороши!
Порфирьич тут же опошлил мой поэтический порыв:
Все бы в жизни стало ярко,
Если б трахнуть красноярку!
Словом, весна!
Был вечер пятницы, и с деньгами у нас было плоховато. Едва наскребли на тетрапак какого-то крепленого вина. С закуской получилось и того хуже: традиционная килька в томате и булка хлеба. С тем мы и загрузились, наконец, в купе скорого поезда.
В марте день еще короток, и быстро надвигались сумерки. И вот из весеннего полумрака появился наш сосед. Он был одет в черный костюм, при нем был большой чемодан и весьма внушительная авоська. Вид авоськи внушил нам надежду! Как только слова приветствий и представлений были произнесены, черный костюм снят и поезд тронулся, сметливый Порфирьич достал наши скромные припасы. В ответ сосед распаковал свою авоську, и она не обманула наших ожиданий. Мужика собирала в дорогу жена, и авоська была полна домашней снеди! Не забыта была и поллитровочка.
Мы, что говорится, поехали! За едой и выпивкой завязался оживленный разговор. Выяснилось, что сосед наш – механик по деревобрабатывающим станкам. И очень уважаемый человек в своей деревянной отрасли. Отрасль еще во времена ГДР закупила в Германии прорву каких-то очень нужных станков. Теперь они ломаются, а запчастей к ним из этой объединенной Европы не достать. Так механик наш придумал, как их чинить без запчастей. Поэтому его зовут на все предприятия отрасли – чинить станки. Он и сейчас за тем в Пермь едет.
С Порфирьичем вечная проблема. Выпить и закусить он не дурак, а насчет поговорить – слабоват. Его после выпивки сразу в сон клонит. Вот и в этот раз он быстренько залез на верхнюю полку и захрапел. И я остался с глазу на глаз с механиком. Он пристально посмотрел на меня.
- Ты – механик, - сказал он после некоторого молчания, - слушай, мне дозарезу помощник нужен. Я с этими станками один не управляюсь. Я тебя всем делам научу. Получать будешь, как следует. Продавай квартиру, переезжай из своего Новосибирска в Красноярск. Жить будешь хорошо, я тебе говорю!
- Я не механик, - говорю.
Сосед посмотрел на меня, как на психа. Мужик, а не механик! Это у него в голове не укладывалось.
- А кто механик?
Я решил его перехитрить и указал на Порьфирьича. Сосед взглянул на него скептически.
- Какой же он механик, если он спит! А ты-то кто?
Я задумался. Не рассказывать же ему про свое высшее образование, ученую степень и другие, не имеющие отношение к жизни глупости…
- Я, - говорю, - электрик!
- Вот! – обрадовался сосед, - Я же говорил – механик! Давай, соглашайся! Не жизнь у тебя будет, а малина!
Пришлось согласиться. В бутылке еще что-то было на донышке, и мы выпили за нового механика. Вскоре после этого сосед загрустил и поглядел на меня подозрительно.
- Я тебе вот что скажу: не смей приставать к Клаве!
Я поклялся, что у меня этого в мыслях не было. Но его это не упокоило.
- Понимаешь, Клава – это такая женщина, такая женщина!.. Нет, я теперь понял, ты ее обязательно трахнешь. Ты – мужик видный, она таких любит (механик сам был щуплого телосложения). Не смей! Я тебе говорю, не смей!
И он заплакал. Долго молча плакал, потом склонился на подушку и задремал.
Прилег и я. Утром нас разбудил проводник. Попутчик наш крепко спал. Мы быстро и тихо собрались и вышли на морозный перрон вокзала к своим женам, детям, внукам, в обычную свою жизнь.
Но кто же я, если не механик?!
Свадьба дяди Саши
Мы строили сушилку в Черепановском районе. К нам на стройку под вечер любил заходить поговорить про то да се ветеран Отечественной войны дядя Саша. Для этого случая он даже надевал пиджак с орденскими планками.
На деревне готовилась свадьба. По этому поводу было много разговоров и приготовлений. Вся эта кутерьма раздражала дядю Сашу. И он рассказал нам историю собственной женитьбы.
«Вот когда меня в сорок четвертом комиссовали по ранению, вернулся я в свою деревню. Пора, думаю, жениться. Ну, присмотрел себе справную девицу, запряг в телегу лошадку и поехал за невестой. Приехал, а она в поле, на работе. Отец на фронте, а мамаша ее дома. Я к ней: так и так, мол, жениться желаю на вашей Марусе. Она: «Да ты кто, да ты че?!..». Ну, а я бутылочку на стол. Она и подобрела. Посидели мы, я и говорю: «Ну давай, погрузим на телегу ее имущество». Погрузили. Мамаша сверху села, и поехали мы за Марусей. Приезжаем в поле. Я к ней: «Давай, - говорю, - поехали, я на тебе женюсь». Эта опять: « Да, ты кто такой?! Да, ни за что!». А теща с возу: «Да он уж все твои пожитки забрал!». Она и обмякла».
Вот и все. Они жили долго и умерли в один день.
Чабан и Финка
И эта пляска медленных крестьян
Николай Заболоцкий
Чабан – это не прозвище, это – фамилия. Но она идет к нему, как прозвище. Он лысоват, слегка потерт, слегка засален и кругловат. Но не толст – кругловат особенной украинской круглостью. И еще он баянист. А потому - желанный гость в любой не слишком молодежной компании. Молодые предпочитают гитаристов.
Праздновали чей-то юбилей. До поры до времени компания, как водится, произносила тосты выпивала и закусывала. Дым стоял коромыслом. Потом пришло время песен. Чабан вынул баян из футляра. Песни были заунывными. Бог его знает, но почему-то на российских торжествах всегда поют заунывно даже веселые песни.
Наконец народ подустал, пение пошло вразнобой. Чабан что-то задумчиво пиликал на своем баяне, подбирал какую-то мелодию. И заиграл вальс. Но не «Амурские волны». И не «На сопках Манчжурии». Какой-то незнакомый, непопулярный и, как мне вдруг подумалось, немецкий вальс. Может, и в самом деле немецкий. В войну у нас в Сибири возникло много немецких сел, а баянисты-самоучки любят перенимать мелодии друг у друга. В этой музыке было что-то от клавесина, что-то от древнего музыкального автомата, в ней было что-то равномерное и почти механическое.
И тогда на середину зала вышла финская женщина Эмма и принялась танцевать этот вальс. У нее был партнер, но я совершенно забыл его облик. Ибо не в нем было дело. Эмма была высокого роста, который особенно подчеркивало ее серое платье. Ее лицо… Ну, оно вполне достойно украшать собой нос ладьи викингов. Спокойное, но в этом спокойствии – достоинство и даже скрытая угроза. Оно немного костлявое, немного деревянное, но вместе с тем оно, как и весь ее облик, гармонично какой-то неведомой гармонией фиордов Скандинавии.
Она танцует. Плавно и спокойно кружится эта финка, волею бог знает каких судеб оказавшаяся в далекой от финских скал Сибири. Почему-то затихает подвыпившая компания. Никто больше не входит в круг. Наступает момент какой-то непередаваемой словами истины. Может быть, в этом бесстрастном кружении под равномерное чередование трех тактов и заключается древнее и магическое существо этого танца.
Чабан играл долго потом, наконец, устал. Все дружно выпили.
Устами младенца
Моя дочь жаловалась на свою молодость. Мол, я такая молодая, никто меня не уважает и не слушает.
«Ничего,- сказал я, желая ее утешить, - молодость – это единственный недостаток, который проходит сам собой!»
Тут меня за пиджак дернула внучка: «Деда! Ты все неправильно говоришь! Молодость – это не недостаток. Молодость - это хорошесть и красивость!»
Что тут скажешь?..
Стихи в августе
В тот год у нас не удался чеснок,
Над Азией стоял страшенный смог,
Свалился на Европу водопад,
И только я, как много лет назад
Был в Вас влюблен.
И постоянство это
Похоже на восьмое чудо света.
**
Я знаю: кончается лето,
И листья желтеют в лесах,
А, значит, задача поэта –
Воспеть это время в стихах.
А, значит, такая задача,
Такой неизбывный завет –
Воспеть огороды и дачи,
И августа призрачный свет.
**
Та знаешь, ты веришь, ты помнишь, ты слышишь?
Ты слышишь, как дождь барабанит по крыше?
Сгущаются сумерки, близится полночь.
Ты знаешь, ты слышишь, ты веришь, ты помнишь.
**
С Ильи-пророка охладели воды,
И пал на землю первый желтый лист,
В туманной дымке скрылись пароходы,
Вечернюю зарю сыграл горнист.
С Ильи-пророка надломилось лето,
Подточенное ливнем и грозой,
И прояснились замыслы поэта,
Омытые осеннею слезой.
**
Вся жизнь – сплошная драма,
Но есть благая весть,
Что мама моет раму,
А Маша кашу ест!
Сквозь вымытую раму –
Замри и не дыши –
Увидишь панораму
Взволнованной души.
И насладившись кашей,
Полезной и простой,
Счастливой станет Маша
И вырастет большой.
Август 2003-2004 годов
ОДИНОКИЙ ПАСТУХ
Игра случая прихотлива. Недели две тому назад в Москве я увидел афишу концерта Эннио Морриконе в Кремлевском дворце съездов. И возмечтал его посетить. Мечтал примерно так: «Вот возьму билет на самолет из Новосибирска, прилечу к концерту, потом полечу обратно»… Проект, достойный Манилова!
Две недели спустя я оказался не в Москве, а в Горном Алтае, на Телецком озере. Мой приезд совпал с мусульманским праздником Курам-байрам, который в советские времена в Горном Алтае назвали «Праздником кедра». На обширной поляне на берегу озера Горный Алтай гулял во главе с президентом республики. Девушки из национальных ансамблей развлекали публику грациозными движениями народных танцев. Иногда праздник прерывался грозами. Дело было уже к вечеру. Зрителей становилось все меньше. Я тоже собирался уходить. И тут конферансье (дама в алтайском наряде) объявила новый номер. Участники самодеятельности Чойского района должны были исполнить пьесу «Энрико Морриконе» «Одинокий пастух».
На подмостки вышли два круглоголовых алтайца с дудками. И заиграли на своих дудках пронзительную тему из фильма «Однажды в Америке». Оркестр им заменяла не слишком качественная фонограмма, но сами дудки посреди этих гор звучали особенно сиротливо. Я как-то забыл, что эта музыка – не об алтайских пастухах, а об еврейских мафиози. Стоял, слушал, вечерний свет ложился на озеро и вершины сопок.
Мораль: если чего-то сильно захочешь, оно сбудется. Я вот захотел Морриконе, и получил Морриконе. Случай ненадежен, но щедр!
ДОЦЕНТ
Деревня посреди Алтайской степи. Прохладный майский вечер. Болота, солончаки. Тишина. Только где-то вдалеке потрескивает трактор. Стою возле калитки дома на окраине селенья. Дальше только степь.
По улице идет мужик. Молодой. Голубоглазый. Рыжий. Трезвый. Останавливается и смотрит на меня. О чем-то думает. Подходит ко мне. Спрашивает:
- Ты из Новосибирска?
- Да, - говорю я.
- Ты, наверное, профессор?
- - Нет.
- -А кто ты?
- Я – доцент.
Он берется обеими руками за свою рыжую голову и издает не то стон, не то причитание: «Ой-ей-ей-ей»… И так, причитая, уходит куда-то в степь.
Опять наступает тишина. Из степи дует холодный ветер.
ДИАГНОЗ
Проходил медосмотр. Врачи нашли у меня горячее сердце, холодную голову, чистые руки.
Советуют поменьше смотреть телевизор. Особенно про дело ЮКОСа.
Окончилась корейская война
Корейской войны я боялся. Я был совсем маленький и не знал, что такое Корея и что такое война. Но в газете «Правда» увидел такой рисунок: в верхней его части женщина держала на руках истекающую кровью девочку. Кровь девочки капала в нижнюю часть рисунка и по дороге превращалась в монеты, на которых был вот такой значок: «$». А в самом низу стоял страшный дядя Сэм и ловил монеты в шляпу. Я показал картинку бабушке, и она сказала, что это про корейскую войну. И я стал бояться этой войны.
Мы жили тогда в Иркутске. Однажды ранним весенним утром мы всей семьей поехали на вокзал, как мне сказали, встречать дядю Антона. Было холодно и ярко. Мы стояли на перроне и чего-то ждали. Потом пришел поезд. Из него высыпало много мужчин. Все они были одеты одинаково: в синих шляпах, белых рубашках и темных костюмах. Они казались мне очень большими. Мы бегали вдоль поезда и искали дядю Антона. Потом нашли. Потом сели на какую-то скамейку, достали из авоськи бутылку, стаканы и какую-то еду. Взрослые стали наливать что-то в стаканы и быстро выпивать. Потом они громко говорили – не помню о чем. Но много раз повторяли, что война – корейская война – окончилась. И я как-то успокоился и перестал бояться.
Много позже мне объяснили, что дядя Антон был летчиком и воевал в Корее. И вместе с другими летчиками возвращался через Иркутск домой.
Рондо в российском стиле
В конце апреля по деревне пронеслась метель. Но к маю распогодилось, пригрело солнце, растаяли последние сугробы, и по подсохшей дороге в деревню приехал уазик. Из него вылез плотного сложения мужчина – начальник мехколонны 28 Фомичев. Он обматерил деревню, обматерил директора совхоза и сказал: «Будем вести водопровод». Потом он уехал.
В мае отсеялись, посадили картошку, внезапно наступила жара. Под вечер со стороны райцентра приехал мужик на канавокопателе. В деревне у него были родственники. Пару дней они пьянствовали. Потом мужик завел свою машину и принялся рыть канавы. Иногда у него кончалась солярка. Тогда он спал в кабине. Солярку привозили, и он рыл дальше. В июле он развернулся и уехал в сторону райцентра. Наступила тишина. Потом случилась сильная гроза, и канавы затопило. Но затем вода в них пошла на убыль.
В конце июля из райцентра приехал грузовик. Водитель и приехавший с ним мужик стали сбрасывать возле канав асбестовые трубы и резиновые муфты для соединения труб. Они возили их неделю, после чего опять наступила тишина.
В августе опять приехал Фомичев. Он привез с собой трех шабашников. В советские времена среди сельских шабашников преобладали армяне. Но состав этой группы был интернационален. Бригадиром у них был хохол. Да простят меня украинские националисты, но это был именно хохол. Условно назовем его «Ющенко». Вторым был осетин. Его мы будем называть «Газзаев». И, наконец, третьим в бригаде был кореец – Ким Чен Ир.
Фомичев обматерил трубы, обматерил муфты, обматерил шабашников – всех вместе и каждого по отдельности. Потом сказал: «Соединяйте трубы муфтами и ложьте в канаву!» После чего уехал.
Шабашники остались. «Будем соединять», - сказал бригадир Ющенко. Он взял в руки трубу и муфту. Труба в муфту не лезла. «Ее не одеть», - сказал Ким Чен Ир. «Не получим денег», - сказал Газзаев. «Не одеть», - повторил кореец. Осетин начал громко ругать кореейца. Хохол все это время сопел и молчал. Потом повернулся и ушел в кузницу.
На другой день он вернулся с приспособлением номер один, состоявшим из хомута и стяжек. И опять труба не лезла в муфту. «Ее не одеть», - сказал Ким Чен Ир. «Не получим денег», - сказал Газзаев. «Не одеть», - повторил кореец. Осетин начал еще громче и злее ругать кореейца. Хохол все это время сопел и молчал. Потом повернулся и опять ушел в кузницу. Газзаев продолжал ругаться. Ким Чен Ир молчал.
На другой день он вернулся с приспособлением номер два. И опять труба не лезла в муфту. «Ее не одеть», - сказал Ким Чен Ир. «Не получим денег», - сказал Газзаев. «Не одеть», - повторил кореец. Осетин начал еще громче и злее ругать кореейца. Ющенко все это время сопел и молчал. Потом повернулся и опять ушел в кузницу. Газзаев продолжал ругаться. Ким Чен Ир молчал.
Эта сцена повторялась каждый день. Тем временем наступил сентябрь. Страсти нарастали, как creschendo в болеро Равеля. Но как-то раз роскошным бабьим летом Газзаев и Ким пошли вслед за Ющенко в сторону кузницы. И все трое исчезли, растворились в золоте берез и ослепительной голубизне сентябрьского неба. Только эхо еще доносило откуда-то горячий голос осетина.
Подул холодный северо-западный ветер. Дожди оборвали листья берез. Пасмурным утром в деревню приехал уазик. Из него вылез плотного сложения мужчина – начальник мехколонны 28 Фомичев. Он обматерил деревню, обматерил директора совхоза осмотрел трубу, осмотрел муфту и сказал: «Не те муфты. Меньше на двадцать милиметров». Потом он уехал.
На Покров случилась первая метель.
Das ist Musik!
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чем!
Николай Рубцов
В наше время кульминация концерта «серьезной» музыки поистине драматична. Современный симфонический или камерный концерт – это культурное мероприятие. Времена, когда мужики в париках играли для развлечения графьев и баронов, отошли в прошлое. Музыканты вслед за Бетховеном стали личностями, самоутвердились и даже к двадцать первому веку от этого немного устали. Теперь они в течение концерта играют не для публики, а для будущего ангажемента. Если ты будешь играть шлягеры, то их играют все. В том числе звонки и мобильники! А какую-нибудь симфонию молодого Моцарта, которую сто лет никто не играл, стоит разучить и обрушить на головы доверчивых слушателей. Глядишь, глубокомысленные немцы и пригласят в Гармешпаркенкирхен на фестиваль музыки восемнадцатого века.
Публика у нас, впрочем, терпеливая, Готова слушать даже сюиту «Новосибирск», сочиненную бразильским композитором. Вот, ей-богу не вру! Сам слышал! Этот мужик про Новосибирск в Интернете смотрел и, узнав про нашу среднегодовую температуру, такую трагедию отгрохал! Жуть! Оледенение сердца! Жаль, современная публика свистеть не умеет. Дамы там в основном. И тухлых яиц на концерты уже не носят. А надо бы…
Ну да ладно. У всякого занудства бывает конец. И вот наступает момент, когда уставшие от себя музыканты на бис начинают играть что-то для публики. Собственно, это и есть момент истины, момент нормального общения артиста и зала. Люди играют для людей. А для кого им еще играть?!
Но тут-то и наступает драма! Особенно остро почувствовал я всю ее глубину на концерте новосибирского камерного оркестра. Они любят играть на бис пятый венгерский танец Брамса. Это зовущая в путь музыка. И играют они ее хорошо. Мне нравится смотреть на слаженные движения их смычков. Но при ее звуках любители музыки вспоминают об уходящих электричках, автобусах, маршрутках. И им хочется выскочить из этого зала, успеть первыми в гардероб, ощутить так свойственную русскому человеку радость прохождения без очереди, и бежать, бежать, расталкивая локтями других меломанов, к уходящему в городской мрак транспортному средству.
Увы, такова жизнь.
Памяти Льва Исааковича
Я свою неправую правую
Не сменю на правую левую!
Владимир Высоцкий
Мой знакомый отличался решительным характером. Он позвонил мне и сказал: «Я тут в Америку уезжаю на два месяца, а ты пока прочитай за меня лекции по электродинамике. И не говори, что не готов! Электродинамику надо знать с детства». И уехал в свою чертову Америку. А я остался один на один с электродинамикой.
Может, я и знал ее в детстве. Но порядком подзабыл. На первой лекции мне предстояло повествовать о распространении плоской электромагнитной волны. Мои университетские учебники порядком запылились. Я их пропылесосил и с волнением и надеждой принялся за чтение.
В детстве меня воспитывали в уважении к печатному слову. Газета «Пионерская правда» несла в себе незыблемые истины. А сомневаться в учебнике (даже истории!) я уж и вовсе не приучен. Короче: я доверчив. Наивен и доверчив! И обречен через это страдать! И страдаю! И рассказ мой – о страданиях, от которых избавил меня незабвенный Лев Исаакович.
Короче, читаю я в знаменитой «Теории поля» Ландау и Лифшица про поляризацию электромагнитной волны: «Волна, в которой вектор электрического поля вращается, если смотреть вслед по направлению распространения волны, по часовой стрелке, называется правополяризованной».[3]
На том бы мне и успокоиться. Но мне показалось этого мало. И я открыл не менее известный российскому студенту сборник задач по электродинамике В.В. Батыгина и И.Н. Топтыгина. И вот что я там прочел: «Если для наблюдателя, к которому движется волна, вектор электрического поля будет вращаться против часовой стрелки, такая поляризация называется эллиптической с левым направлением вращения».[4]
То есть, как раз наоборот. И тут меня заклинило.
Как только я не изощрялся понять этот парадокс. Брал обычный винт, крутил его во всех направлениях, напрягал своё слабое пространственное воображение. И все напрасно… Согласия между двумя почтенными книгами не было. И я страдал и мучился явной своей неполноценностью.
В марте дни становятся длиннее. В сумерках я окончательно утомился и впал в смертный грех – в уныние. И в полном отчаянии я позвонил Льву Исааковичу и промямлил что-то невнятное: «Не могли бы Вы, что-то там, одним словом, помочь…» Он легко согласился и по скользкой и темной дороге я отправился к нему домой.
Дверь мне открыл Лев Исаакович. Его фигура выражала предвкушение удовольствия. Он обожал и умелрешать задачки. И благодаря этому умению смог составить счастье своей жизни.
Я постою еще на пороге квартиры. А мы поговорим о любви. О настоящей любви. За мной, читатель!
Михаил Булгаков выбрал неудачный фон для первого свидания Маргариты и Мастера. Холодная весенняя Москва, желтые нарциссы в руках женщины… В нашем повествовании все будет иначе: это будет Самарканд, август, будут цвести розы и дамы будут одеты в легкие летние платья. Фоном будут минареты, медресе и затейливая вязь арабских орнаментов. И вот именно там Лев Исаакович встретил девушку. Для полноты картины неплохо бы было по мусульманскому обычаю одеть ее в какую-нибудь вуаль. Но чего не было, того не было. А жаль! Но и без вуали она привлекла его внимание.
И он стал задавать ей задачки. А она стала их решать. Не знаю, что бы случилось, если бы она их не решила. Но она решила. И – таковы уж боги Самарканда – грядущее стало неизбежным.
На другой день она пошла к стоматологу. И волею случая, у него тоже заболел зуб. Ну, может быть, не совсем волею случая. А, может, и совсем не заболел. Какая, в конце концов, разница! Это была просто судьба, скрепленная волей древних богов Хорезма, перед которыми различные Коровьевы и Азазеллы – просто легкомысленные и юные чертенята.
Эти боги знали свое дело. Они больше не расставались, пережили золотую свадьбу и годы после нее. И когда он почувствовал, что приходит день расставания, день ее ухода из жизни, он снял телефонную трубкуи вызвал карету «Скорой помощи», которая увезла его в смерть. И она последовала за ним.
Кто смеет утверждать, что в этом не было Божьего промысла?!
Но я совершенно забыт на пороге квартиры. Между тем, положение мое незавидное. Я что-то лепечу, выкладываю перед Львом Исааковичем учебники с подчеркнутыми цитатами из уважаемых авторов. Он внимательно их читает, что-то соображает и, наконец, поворачивается ко мне с видом улыбчивым и великодушным. Ибо человек он благородный и снисходительный.
«Я-то думал, Вы, Леонид Константинович, хотели спросить у меня что-нибудь сложное. Про комбинационное рассеяние или нелинейную оптику. А это… В «Теории поля» все, конечно, правильно написано. На то они теоретики. А экспериментаторы Батыгин и Топтыгин привыкли смотреть на движущуюся на них волну. Ну, перепутали немного. Для них-то вектор правой волны крутится влево».
Я что-то еще говорил. Кажется, мы даже пили чай. Но главное – гора свалилась с плеч. Правое снова стало справа, левое – слева, и мир обрел гармонию. И не утратил ее до сих пор.
За что я век буду благодарен незабвенному Льву Исааковичу!
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ ЛЮБВИ
В юности, студентом, я путешествовал по Западной Украине. Маршрут начинался в Карпатах, вблизи границы с Румынией. В первый же день нашу группу туристов повезли на экскурсию по окрестностям. Долго ездили, наконец, остановились у какой-то особенно живописной скалы, вылезли из автобуса, стали полукругом, и экскурсовод начал свой рассказ.
Стоит описать экскурсовода. Мужик он был сочный. Представьте себе туловище Жерара Депардье. А к туловищу приставьте голову с гуцульско-молдавской физиономией. Щеки должны быть румяными. А еще приклейте пошловатые черные усики. Теперь портрет более или менее закончен.
Итак, рассказ экскурсовода: «Жила-была в наших краях прекрасная, но бедная девушка. Она полюбила богатого юношу, а он полюбил ее. И у них была горячая любовь. Но потом юноша решил жениться на богатой. Узнав об этом, девушка забралась на скалу, прыгнула с нее и разбилась насмерть. Юноша, узнав о ее гибели, тоже забрался на эту же скалу и тоже разбился насмерть. Поэтому в народе эту скалу называют «Скала любви»».
Трогательная история! Некоторые дамы даже всплакнули.
На другой день нас повезли по другому маршруту. Там тоже нашлась живописная скала. И девушка, которая с нее прыгнула. И юноша, который спрыгнул вслед за ней.
Эту историю я слышал каждый день. Если уж не было скалы, то была поляна на берегу реки, в которой влюбленные топились.
Я был молод. Хотелось соблазнять бедных девушек. На богатых жениться тоже хотелось. Такая уж там у них в Карпатах атмосфера.
Бедную девушку я соблазнил. На богатой, правда, не женился. Поэтому со скалы прыгать не пришлось. Благополучно вернулся к себе в Сибирь.
В Сибири любовь тоже была хороша. Но со скал как-то прыгать было не принято. Холодно в Сибири. В мороз, да по пояс в снегу лезть на скалу? Если и захочешь, по дороге передумаешь. Так что до поры у нас все было спокойно.
Но – глобальное потепление! И туристический бум. И вот прошлым летом в Горном Алтае подводят нас к живописной скале. И надо же – рассказывают «древнюю алтайскую легенду» про бедную девушку и богатого юношу. Мода прыгать со скал добралась таки до Сибири.
Бедные сибирские девушки, будьте осторожны!
Вариации на тему эмансипации
Моя жена сдавала экзамен по философии. Маялась ужасно. Сперва она решила, что я должен открыть ей на философию глаза, поскольку я к тому моменту экзамен этот уже сдал. На какое-то время жизнь наша превратилась в кошмар. Будит она меня, например, посреди ночи и вдруг спрашивает: «Слушай, что такое неопозитивизм?» Я начинаю что-то бормотать и засыпаю. Но не тут то было: «Не спи!». Одно слово – кошмар!
К счастью, она разочаровалась в моих познаниях. После этого отправилась в районную библиотеку и набрала целую кучу книг по философии. Читать она их не читала, но экзамен сдала. Сказался природный здравый смысл. После этого книги были заброшены в дальний угол и забыты.
Года через два пришло строгое письмо из библиотеки. Дескать, за утерю книг взыщем с вас в пятикратном размере и т.д. Жена с моей помощью нашла книжки и говорит: «Ладно, неси их в библиотеку». Я было заупрямился, но сопротивление мое было быстро сломлено угрозой отложить ужин на два часа. Пришлось идти.
Иду, а про себя думаю. Сейчас меня эти библиотечные тетки ругать будут. Что мне такое придумать, чтобы они от меня отстали. Думал-думал, и придумал таки.
Прихожу в библиотеку, подаю книги, и библиотекарши хором запевают: «Как можно такое, допустить, ни стыда у вас не совести и пошло-поехало!». А я им на это: «Знаете, жена у меня малограмотная, по слогам читает. Ну, «Ма-те-ри-а-лизм и эм-пи-ре-о-кри-ти-цизм».Вот два года и читала».
«Не может быть, - говорят, - в карточке написано: «Инженер»».
«Мало ли что там написано!» - отвечаю.
И тут они горой встали на защиту прав, чести и достоинства женщин. Чуть не про Клару Цеткин вспомнили. А про меня как-то в пылу этого митинга забыли. Ну, а я бочком-бочком и на улицу.
Домой я шел очень довольный. И тут бы мне, дураку, помолчать. Но нет, придя домой, я не мог не похвастаться жене, какой я ушлый. За что тут же был наказан.
Сначала она вроде даже обиделась. Но быстро нашлась.
«Ступай-ка ты, друг, в магазин, - говорит, - И не прикидывайся, что не знаешь, где он. Грамотный, разберешься. А я малограмотная, мне эти ценники не прочесть. Да и с арифметикой у меня трудновато: обсчитают!»
Нечего было хвастаться. Бог не фраер, он все видит!
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Читаю автобиографию Льва Исааковича Альперовича. Урывками. То с начала, то с конца, то с середины. Читатель я невнимательный и непоследовательный. По дороге в Университет и обратно почему-то размышляю об этой судьбе. Впрочем, «размышляю» - сильно сказано. По остроумному замечанию Гоголя, «остаюсь в том приятном положении, лучше которого и не выдумаешь для русского человека, то есть когда сам ни о чем не думаешь, а между тем мысли сами лезут в голову, одна другой приятнее, не давая даже труда гоняться за ними и искать их». Так вот: лезут в голову мысли о судьбе Льва Исааковича и какие-то сопряженные с этой судьбой мысли. Параллельно или «алаверды» вспоминаю Сергея Аверинцева, Иосифа Бродского, Библию. И далее – куда-то на тысячелетия назад – вспоминаю Аристотеля, Евклида, Софокла, Платона и прочие фигуры Эллады. Ход ассоциаций поначалу удивляет меня самого. Я понимал еще ассоциацию с Библией: перечисления родов в этой книге («Исаак родил Иакова, Иаков родил Эсфирь, Эсфирь родила Руфь…») напоминает первые страницы записок Л.И. благозвучием еврейских имен. И еще тем, что многим из носителей этих имен уготованы были муки покруче библейских. Но мысли об ученых и поэтах античности казались праздными. Однако, так или иначе, они всё время возвращались и именно в связи с Львом Исааковичем. И я подумал, что здесь есть какая-то связь, в которой неплохо было бы разобраться.
В образе Льва Исааковича и вправду есть что-то античное. Что именно, этого я до поры понять не мог, да и не слишком старался. Но мысли унесли меня в Срединную Азию, где прошла большая часть его жизни. В Самарканде играли в шахматы, когда в Сибири ходили в шкурах. Эти места помнят Тимура и Александра Македонского. Но они помнят и Авиценну, и Улугбека. Не надо думать, что халва и рахат-лукум Востока подобно Лете навеки поглотили дух и мысли мудрецов Азии. Рукописи не горят. А если и горят, то остается пепел. И он стучит в сердце. Всегда что-то остается. В судьбах Льва Исааковича и Улугбека определенно есть рифма. Исламисты разгромили обсерваторию Улугбека и убили его самого. Исламисты же разгромили лабораторию Альперовича и чуть не убили его самого. Вот это «чуть» - замечательно, оно сопровождает Л.И. на протяжении всей жизни и уж точно – в критические ее минуты.
Чуть не умирает с голоду. Но не умирает. Чуть не отдают под суд. Но – не отдают. Могут убить и на войне и после. И это как-то обходится. Поначалу обстоятельства его жизни кажутся прихотливой игрой случая. Но постепенно я осознаю: все эти случайности – неслучайны. За ними стоит рука Провидения, Судьба, Рок. Рок в античном его понимании. И когда прихожу к этому умозаключению, мысли проясняются, образы становятся стройными, и всё становится на свои места.
По воле Рока можно отгадать загадку Сфинкса, войти в Фивы, вознестись и ослепнуть. А можно уцелеть «среди печальных бурь», если так угодно Провидению. Скептики не согласятся со мной и обзовут меня мистиком и лжецом. Не стану с ними спорить. Их мнение неважно. А вот что важно: понять Божий промысел, цель, которую преследовало Провидение, оберегая его.
И я представил себе жизнь ученых Эллады, в ряду которых как-то интуитивно представлял теперь Льва Исааковича. История Древнего мира – это история непрерывных войн. Как нынче в Ираке. Или в Анголе. Или в Колумбии. «Полковник Буэндиа поднял тридцать два восстания» - не зря все-таки Маркесу дали Нобелевскую премию. И где тут место музам? А тем более наукам? Сильные мира сего не больно-то с учеными церемонились. Знаменитая команда Бонапарта: «Ослов и ученых в середину» выглядит еще верхом гуманности. Конечно, Аристотель воспитывал наследника македонского престола. И что из этого вышло? Василий Андреевич Жуковский переводил Гомера и тоже воспитывал наследника российской короны. Потом его убили злые дети… Этим воспитателям еще повезло. Повезло и тем, кого цари призывали для приятной беседы. Умение говорить было доблестью. Эта доблесть была дарована Л.И. Что-что, а говорить он умел и любил.
Я увяз в аналогиях. И все-таки еще одна. Знаменитое: «Не тронь мои чертежи» Архимеда. Вранье, конечно, но хорошо придумано! Ученый, он как остановившийся ребенок, способен не замечать ни римского воина, ни других вертухаев всех времен и народов. Иначе ему не выжить. Вот так они и выживали. Лев Исаакович, он как-то не обращал внимания на свою эпоху. Немного я знаю примеров такого «не замечания». Среди ученых, пожалуй, никого. Из поэтов – Ахматова, Бродский – все!
Судьбу знали ведьмы в «Макбете» Шекспира. Что они сказали Банко: «Сам не король, но пращур королей». Лучшее, что сделал в этом мире Л.И. – это его не осознающие своей удачи ученики, запечатлевшие фигуру, модуляции голоса и что-то еще, код культуры, восходящий к Улугбеку и Аристотелю.
Это неощутимо. Это – Божий промысел. И это – пепел. Он стучит в сердце.
Виталию
Грамматика любви
Накануне восьмого марта мне пришло в голову следующее обращение к женщине:
«Несказуемое мое подлежащее!»
Придирчивый Альперович обозвал меня за это циником!
На что поясняю:
Дорогой Виталий! Подлежащее, это не то, что ты думаешь, а Главный Член Предложения.
А если ты скажешь, что слово «предложение» двусмысленно, а «член» и подавно двусмысленно, то я отвечу:
Главное, не то что подлежащее, а то, что несказуемое!
Вариации на тему образования
Проводил я занятия по компьютерному моделированию. Есть у меня студентка Валя. Довольно толковая и кстати рыжая. И ее любят мальчики. А она их тоже, вероятно, любит. Прежний ее кавалер мне нравился. Он приходил на ее занятия, садился с ней на один стул, одной рукой ее обнимал и поглаживал, а другой писал за нее программы. И неплохо писал! Любви в такой форме я не препятствовал.
Драма в том, что она сменила этого тихого приятного юношу на другого кавалера. Этот, натурально, на занятия тоже приперся. У нее как раз случилась проблема с программой, и она обратилась ко мне за помощью. Проблема оказалась непростой, и я (заметим, никого не обнимая) принялся ее распутывать. А этот обормот устроился у меня за спиной и принялся болтать не только с Валей, но и другими студентками и студентами. Я его из класса выгнал. Потом опять погрузился в проблему. Смотрю - а он опять тут и опять болтает. И тут я вышел из себя. И не вернулся обратно! Я отвел его к системному администратору и лишил доступа к сети на две недели с лишением права входить на территорию компьютерных классов, поступив при этом весьма феодально.
Немного позже, когда я проблему решил, я увидел его покорно стоящим под дверью классов в ожидании пресловутой Валентины. Сперва мне стало его жаль, но потом я решил, что трудности делают из Юноши Мужчину. Быть по сему!
Стихи в мае
Скорее забудьте. Порвите.
Сожгите – и по ветру прах.
Укройте в потоке событий.
Не знайте, ни в мыслях, ни в снах.
На пытке, на дыбе в Мытищах,
На тайном казенном дворе
Я им не откроюсь. Пусть ищут.
Не дамся. Я – крепкий орех.
Но если я все же сломаюсь,
Терпеть не останется сил,
Я их обману. Я признаюсь:
«Я Вас никогда не любил!»
***
В минувшее лето
Под сенью ранета
Писали поэты стихи и сонеты.
Кричали газеты,
Молчали клевреты,
Поклонницы слали поэтам букеты.
Окончилось лето,
Сносились штиблеты,
Поэтам клевреты набили портреты
Теперь одиноко сидят у буфета
Два грустных поэта
С холодной котлетой.
Любовь без ответа,
Письмо без привета,
Ах, если б весною спросить им совета,
Что делать, когда завершается лето!
**
Муза – дура, штык – молодец!
***
Случайно музыку услышишь,
Найдешь забытые слова,
И сразу же поедет крыша
И закружится голова.
И сразу будет воскресенье,
Пройдут усталость и печаль,
Какой-то праздник – день рожденья?
И рыжий локон у плеча.
***
Среди игры, игры железной,
Среди бессмысленных затей
Иду с котомкой бесполезной
Ненужной мудрости моей.
Я в дом вхожу к врагу и другу,
Не уставая предлагать
Мою последнюю услугу –
Ненужной мудрости печать.
Простите, дальние потомки,
Что я свечи не уберег
И тайный смысл моей котомки
Засыпал прошлогодний снег.
***
Вы были просто восхитительны
В конце сезона отопительного
КАРАМЗИН
Драгоценной для россиян памяти
Николая Михайловича Карамзина
Мне понадобилась лопата для чистки снега перед гаражом. В поисках этого полезного инструмента отправился я на барахолку. Вижу: стоит бомж и держит в руках вполне подходящую лопату. Я к нему: «Почем?». Он говорит: «За сто отдам»! Я решил поторговаться. «Давай, - говорю, - за пятьдесят». Он в ответ: «Слышь, мужик, давай за восемьдесят, а то мне на Карамзина не хватит».
Ну, думаю, какой бомж культурный! Карамзина читает. Дал ему восемьдесят и забрал лопату. Потом побродил еще немного по рынку. Замерз и собрался уходить. Смотрю, а мой бомж за каким-то ларьком пристроился и что-то из горла пьет. Мне любопытно стало. Подошел и спрашиваю: «Что пьешь-то?». Он протягивает мне бутылку. Читаю: «Лосьон кармазин»!
Дивны дела твои, Гоcподи!
[1] Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай.
[2] Автор должен принести читателям извинения. Во-первых, в этом рассказе будет некоторое количество специальных терминов. С этим ничего не поделаешь – таковы уж его герои. Во-вторых, в рассказе многовато лирического героя и маловато Льва Исааковича. С этим тоже ничего не поделаешь – таков уж лирический герой.
[4] В.В. Батыгин, И.Н Топтыгин. Сборник задач по электродинамике. Издательство «Наука», 1970, стр.321.
|
.jpg)
На: Время, место, образ действия
Леонид Константинович, талантливо и очень интересно.
Спасибо!
На: Время, место, образ действия
Леонид Константинович, большое спасибо за Ваш сборник, он как глоток родниковой воды, как свежий горный ветерок, как утренний рассвет!!!
Получила истинное удовольствие, Ваши мысли и размышления мне очень близки!!!
На: Время, место, образ действия
Леонид Константинович! С большим удовольствием познакомилась с Вашим творчеством!
Сердечное спасибо за Ваши воспоминания! Будем рады прочитать продолжение!
На: Время, место, образ действия
Леонид Константинович, СПАСИБО!
____
С уважением, Наталия Владимировна